Правда, ряды комсомольских боссов слегка поредели. Бесследно исчез московский комиссар; за столом остались Седович, Барсинский и Олъгерд Олъгердович. Когда молодой артист подсел к ним, скромно пожелав приятного аппетита, Олъгерд Олъгердович взял слово.
Речь его оказалась безупречна по части лексики и логической стройности. Вот что он поведал Валерке.
Приближается 35-летие Победы. Сей праздник будет торжественно отмечать вся страна. Общественность МЭТИ, со своей стороны, также хотела бы встретить его достойно. В связи с чем зародилась идея: поставить в институтском ДК спектакль – литературно-музыкальную композицию на тему войны.
Олъгердыч хлебнул кофе с молоком из стакана и с воодушевлением сказал:
– Мы поняли: никто в нашем институте не сделает этот спектакль лучше, чем вы, Валерий. Вы – очень талантливый человек. И режиссер, и артист. Только вы во всем вузе способны поднять эту тему. Вам будет предоставлен полный карт-бланш: любые декорации, музыка, люди, свет… Нам ни в коей мере не хотелось бы давать вам никаких советов – как ставить и играть, это ваше творческое дело. Однако образцом – не для подражания, но для творческого переосмысления – может послужить спектакль Театра на Таганке «Павшие и живые»… Вы можете использовать любые опубликованные тексты и музыку: и Окуджаву, и поэтов-фронтовиков, и Вознесенского с Евтушенко… Впрочем, повторюсь, мы ни в коей мере не собираемся влезать в вашу творческую кухню. Это только ваша, Валерий, прерогатива…
А я, со своей стороны, – вклинился Седович, – дам тебе, Валерочка, полную творческую свободу. Грубо говоря – мягко выражаясь, на работу в отряде ты теперь можешь не ходить – естественно, с полным сохранением заработка. И жить сможешь, где угодно: здесь или в общаге, или еще где-нибудь. И все актеры, нужные тебе для репетиций, тоже будут освобождены от физического труда…
– Но, главное, – задушевно произнес Олъгерд Олъгердович, – вы, Валерий, необыкновенно, многогранно одаренный человек. И актер, и режиссер, и автор. Вы – художник! Настоящий художник! И мы, со своей стороны, просто обязаны помочь вам выразить себя. Самореализоваться. Показать свой талант в полной мере. В истинной его мощи!
Трудно устоять молодому парню, когда его потчуют на завтрак такими эпитетами. Да и предложение Седовича, хотя и было нечестным по отношению к другим трудягам, Валеркиным соседям по комнате, ему, в сущности, понравилось. Приняв его, он из самодеятельного актера превращался, пусть и опосредованно, в артиста профессионального. Ему, по сути, станут платить за его актерский и режиссерский труд!.. К тому же, сил нет, как надоело бесконечно смешить людей. А тут ему предлагают сделать настоящий, серьезный спектакль. Да и тема достойная: война, Победа. Есть, где развернуться… Публика не захотела смеяться над его «Баней» – что ж, он заставит ее плакать!
Оказался бы в эту минуту на месте Валерки Володя (или даже Лиля), они бы взяли паузу для раздумий, поторговались, выбили для себя еще более выгодные условия… Но человек творческий – он творческий и есть. Что на уме, то и на языке; не умеет он (тем более в неполные двадцать лет) хитрить и блефовать.
Короче говоря, Валерка бухнул:
– Клевая идея. Я согласен.
Он увидел, как сразу просветлели лица Седовича, Барсинского и директора ДК. Они переглянулись.
– Что ж, я очень рад, – вымолвил Барсинский. – Извините, мне нужно лететь. Желаю тебе, Валерий, всяческих успехов.
Он вскочил. Седович, как гостеприимный хозяин, тоже принялся вставать.
– Не надо, не провожай меня, – положил ему руку на плечо Барсинский.
А через минуту он уже выскочил из столовки.
– Мы тоже не будем мешать тебе завтракать, – молвил Седович. – Пойдемте, Олъгерд Олъгердович, я покажу вам наши боевые листки.
Написать (или показать) боевой листок на тайном стройотряде ком языке, где царил сухой закон, означало выпить.
Валерке почему-то стало приятно, что Седович, не стесняясь его, говорит о выпивке. Вероятно, это означало, что отныне Валерка становится допущенным в круг избранных. Седович и Олъгердыч вышли из столовой.
Валерка принялся за кашу. Она весьма подостыла.
…На следующий день он съехал из стройотряда в общагу и начал работать над сценарием.
Вот так и получилось, что в августе он оказался чуть ли не один в полупустом шестом корпусе общежития: абитура уже съехала, а студенты еще не вернулись с каникул. Валерка спокойно работал над инсценировкой. Записался в Историко-архивную библиотеку. Вечерами на своей койке читал мемуары и романы Бакланова и Симонова.
Дрезденский стройотряд уже вернулся. Володька своим поведением подтвердил не опасения даже, а уверенность Валерия в том, что у него в ГДР был с Лилькой роман. Он, не пожелав встретиться с соседом и не переночевав в Москве, рванул к себе на родину в Омск. «Чует кошка, чье мясо съела», – подумал о нем Валерка.
И Лиля тоже вела себя так, что юноша окончательно уверился в ее измене. Она не давала о себе знать, а Валерка ей не звонил. Ему оставалось только одно: вычеркнуть ее из своей жизни. А что он мог еще сделать!..
***
Однажды он проснулся под утро, и то, что произошло, показалось Валерке продолжением сна.
Раздался легкий стук оконной рамы.
В столице было жарко, и окна в комнату он держал нараспашку. Ну и что, что первый этаж, – воровать у него все равно нечего. Разве что библиотечные мемуары маршала Жукова да «Павшие и живые».
С улицы на подоконник вспрыгнул человек. Валера видел лишь его силуэт, скрытый портьерой. Спросонок ему показалось, что его окном воспользовался – как случалось нередко – кто-то из загулявших обитателей общаги. Подобное происходило нередко. Дверь, ведущая через вахту, запиралась в двенадцать, вахтерша ложилась спать. Идти через парадный ход означало, что для начала придется долго будить ее, а потом слушать ее визгливую ворчню, перемежаемую угрозами сообщить в студсовет, деканат и ректорат – никогда, впрочем, не исполнявшимися. Потому загулявшие однокорытники предпочитали для проникновения в родной дом пользоваться окнами первого этажа. Подоконник находился на уровне пояса, и даже сильно нетрезвому товарищу не составляло труда перевалиться через него. Ну а уж ругань, даже матерную, из уст разбуженного собрата-студента снести было легче, чем зудеж вахтенной тети Маши.
– Давай залазь и убирайся, – буркнул разбуженный Валерка тени на подоконнике.
– О, вот как ты меня встречаешь, – засмеялась тень, и смех ее был подобен перезвону серебряных колоколец.
У Валерки сладко защемило сердце. Слишком он любил этот смех. Слишком давно не слышал – и не надеялся услышать когда-нибудь еще.
Тень порхнула внутрь и обратилась именно в ту, которую Валерка готов был ждать хоть всю жизнь и не наделся уже больше никогда увидеть.
– Лилька, – прошептал он, садясь в кровати.
– Да, это я. И я тебе снюсь, – сказала она строго. – Будь послушным мальчиком. Ложись на бочок и закрывай глазки. А то не досмотришь свой сон до конца.
Но, конечно, то был не сон, потому что Валера вскочил с кровати и протянул к ней руку.
– До какого конца? – спросил он.
Лиля ловко увернулась.
– Ложись и спи, тебе говорят! Непослушный мальчишка! А не то я сейчас исчезну!
Валерка знал, что спорить с ней бесполезно, особенно в делах страсти – все равно всегда выходило по-Лилиному. Он вернулся к кровати и плюхнулся навзничь, не отводя глаз от своей любимой. Старые пружины запели.
На ней было оранжевое платье-халат на пуговицах. Она расстегнула верхние две.
– Закрой глазки, скверный мальчик! – прошептала она, но он не мог оторвать от нее взгляда – да и все равно она не могла видеть в темноте, подсматривает ли он.
Лиля расстегнула еще две пуговицы. В пройме показались загорелая грудь и белоснежный лифчик. Тело Валеры отозвалось сладким, ноющим предвкушением. Затем она расстегнула все пуговицы до самого низа, сняла платье и аккуратно повесила его на стул. Лиля оказалась в одних только белых трусиках, белом лифчике и белых босоножках на высокой танкетке. Валера смотрел на нее сквозь полуприщуренные веки и, казалось, не мог терпеть эту сладкую муку-но все равно терпел. Он знал, что это опять игра, она играла, всегда играла – и тем была особенно хороша. Затем Лиля расстегнула лифчик. Сняла его, и в ночной полутьме комнаты засияли две белых ослепительных груди с коричневыми торчащими сосцами. Валерка тяжело дышал. Ему казалось, что его возбуждение так велико, что он сейчас выстрелит, даже не дожидаясь своего прикосновения к ней. А Лиля деловито стащила с себя трусики, не снимая босоножек, скомкала их и засунула в карман халата-платья. Сладко потянулась – голая, в одних туфельках, словно звезда стриптиза или эротического кино. Подмышки у нее были бриты – зато внизу курчавился треугольник волос. Валера не мог уже терпеть, все тело изнемогало, а в глазах помутилось от страсти.
