22
Через полчаса блестящий черным лаком “мерседес” въезжает в загородный поселок через шлагбаум. Охранник на въезде выходит из будки, чтобы поприветствовать водителя, почтительно кланяется Аглае Константиновне. Мне становится не по себе — я впервые оказалась в таком месте, куда простым смертным вход воспрещен. Так вот как живут те, кому не приходится считать каждую копейку!
Мимо окна машины проплывают особняки, стоящие на просторных участках. Снега здесь больше, чем в городе, но дорожки аккуратно расчищены до самой плитки, а под снегом угадываются контуры клумб. Дома ничем не огорожены, поэтому поселок выглядит единым целым, и это удивительно. Уж какие домишки-развалюшки в моем родном селе, но каждый обязательно обнесен забором.
Мы проезжаем небольшую площадь с башней с часами, и водитель поясняет:
— Тут администрация сидит и праздники всякие устраивают для жильцов.
Аглая Константиновна снова неподвижно застыла, глядя в окно машины, и я начинаю волноваться, не последует ли за этим новый срыв. Но пока все идет спокойно. “Мерседес” подъезжает к светлому трехэтажному особняку с белыми колоннами, мы с водителем помогаем Аглае Константиновне выбраться из машины и проходим в дом.
— Минут через двадцать привезут лекарства, — шепчет охранник мне на ухо так, чтобы старушка ничего не услышала. Я киваю. Надеюсь, за такое короткое время ничего плохого с ней не случится.
Аглая стоит, как ребенок, пока женщина в костюме горничной аккуратно расстегивает ее пальто, снимает сапожки и помогает надеть вышитые тапочки. Старушка движется замедленно, и я завороженно слежу за тем, как она подходит к зеркалу, расправляет шарфик, взбивает прическу…
— Давайте вашу куртку, — негромко говорит мне горничная, и я поспешно раздеваюсь, сгорая от смущения за свою старенькую одежду. Слава богу, хоть обувь на мне новая, за нее не стыдно…
— Maschenka, komm her! Ich möchte dir ein zauberhaftes Bild zeigen! (Машенька, идите сюда! Я хочу показать вам волшебную картину!) — раздается голос из глубины дома, и я иду на зов Аглаи Константиновны.
— Чай будет через десять минут, — рапортует горничная мне в спину, и я растерянно оборачиваюсь. Мне надо как-то реагировать? Видимо, нет, потому что женщина молча разворачивается и уходит куда-то — видимо, на кухню.
В комнате, куда позвала меня Аглая, невероятно красиво, хотя выглядит все так, будто мы вместе с домом провалились в девятнадцатое столетие. Здесь нет никаких примет современности, все предметы старинные и изящные. На полу лежит огромный мягкий ковер, покрытый цветочным узором. Окна прикрыты торжественными портьерами цвета лаванды, почему-то никакого тюля. Высокие окна смотрят в заснеженный сад. В комнате куча мебели: два диванчика, несколько кресел, а уж столиков с изогнутыми ножками и безделушками на них — просто не счесть. Пожалуй, жить в таком кукольном мире я бы не хотела. Но фильм, снятый в таком интерьере, иногда посмотрела бы с удовольствием.
Аглая Константиновна с улыбкой смотрит, как я любуюсь ее гостиной, и подзывает меня к себе. Указывает хрупкой рукой на висящую на стене картину и говорит на чистейшем русском языке:
— Взгляните, Машенька, на эту картину! Как она вам?
На большом вертикальном полотне изображен пышный темный сад, на белой скамейке сидит девушка с распущенными волосами и читает толстую книгу. Лицо девушки освещено странно, как будто свет идет не сверху, от солнца и неба, а снизу, от книжных страниц.
— Очень красивая картина, — говорю я неуверенно. — Романтичная.
— О, вы правильно уловили, Машенька! Именно — романтичная, — радостно подтверждает Аглая Константиновна. — И вы знаете, у нее есть особенное свойство. Она приносит счастье всем женщинам, которые ею владеют!
— Да что вы говорите, — честно, я просто не знаю, как реагировать на такие заявления. Особенно с учетом того, что я видела совсем недавно. Крыша у любезной старушки явно не на месте. Но остается только поддакивать. — Это очень интересно!
— Вы можете мне не верить, милочка, — Аглая проходит к одному из диванчиков и жестом предлагает мне тоже присесть. — Но эта картина передается в нашей семье из поколения в поколение уже почти триста лет, и ни у одной из ее хозяек не было проблем в браке.
Она с гордостью повторяет:
— Ни у одной! Никаких неполных семей, неверных мужей и несчастных детей!
Я тут же припоминаю, что Аглая рассказывала мне о страстном любовнике, которого она вспоминает до сих пор. Но, видимо, в ее семье наличие любовника не является признаком несчастливого брака?
— Но вот беда, — грустно замечает Аглая Константиновна, — мне не посчастливилось родить дочку. У меня прекрасный сын, просто прекрасный. Но его жена тоже родила ему только сыновей, а для того, чтобы картина продолжала быть волшебной, я должна ее лично передать женщине, которую выберу. Понимаете?
— Если честно, не совсем, — признаюсь я.
— На самом деле, это очень просто. Три века эта картина переходит от матери к дочери. Но ее нельзя передавать мужчине — она просто потеряет свои волшебные качества! Поэтому я не могу отдать ее ни сыну, ни внуку. И я не могу ее завещать кому-то, кого не знаю лично. То есть даже если у меня родится правнучка, я смогу отдать ей картину только, если сама буду знакома с ней. А если дитя родится, когда я уже умру, линия женского владения картиной прервется, и ее свойство талисмана будет утрачено.
В этот момент горничная вкатывает столик с чайными принадлежностями, и у меня появляется возможность немного перевести дух. Я принимаю из рук горничной чашку с золотистым чаем, ставлю ее на резной столик и повинуясь ласковому давлению Аглаи Константиновны, беру с блюда тарталетку с ягодами. Почти такую же, какую брал себе в буфете Василий, внезапно вспоминаю я. И хмурюсь. Зачем вспоминать подробности никому не нужной встречи?
— Очень вам сочувствую, Аглая Константиновна, — говорю я, прожевав кусочек пирожного. — Жаль, что так получается с картиной. Но возможно, вы еще познакомитесь с вашей правнучкой…
— Ох, детка, — машет она тоненькой рукой. — У меня почти не осталось надежды. Мои внуки думают о чем угодно, только не о семье.
— Ну, сейчас это тренд, — киваю я. — Причем не только среди мужчин…
— Тренд? — переспрашивает старушка.
— А… ну
