И, конечно, всегда будет помниться скит «Богородица», Ксилургу, откуда пошло русское присутствие на Афоне. Самая старая по времени церковь, покрытая будто бы седым от времени деревянным лемехом, но это плоские камни. Необычайно молитвенное здесь место – костница. Когда долго стоишь, молясь, глядя на черепа, понимаешь, что монахи видят тебя, вопрошают, жалеют, братски упрекают, благословляют. Говоришь с ними, как с живыми, им даже не стыдно пожаловаться на свою слабость, повиниться в своих малых трудах противостояния нападкам сатаны на Святую Русь. «Милые, родные, потщитеся помочь нам, погибаем»!
И, постоянно согревая сердце, живет в уголочке его незабываемое место у берега Иверского монастыря – там часовня, отмечающая место выхода Божией Матери на Святую Гору. Внутри источник. Как свежеет голова, как легко дышится, когда пьешь из него и умываешься его целебной влагой. А монастырские огороды! Трудно представить, что это не женские руки созидали такие ровные грядки, сажали, как по линеечке, всевозможные огородные культуры. Сады, оливковые рощи, каштановые леса. Кипарисы. И те и другие – очень ценные породы. Но и у тех и у других большой враг – плющ. Обвивает стволы, питается соками, вытягивая их сквозь кору. Деревья – это мы, а плющ, убивающий нас, – наши грехи.
Тихо, тихо. Память слуха хранит афонскую тишину. Только море шумит ночью, и вторящий ему колыбельный шум ветра в ветвях кипарисов, дубов, кленов, лавров. Здесь ветер носит над землей не сигаретный дым, не бранные слова, а все те же молитвы. Сам воздух здесь стал молитвой.
Корабли Афона, паром «Достойно есть». Все-все вспоминается. Афон трогательно мал размерами, но велик значением для мира. Он в сердце всех любящих Господа и Божию Матерь.
Дни человека – как трава; как цвет полевой, так он цветет… (Пс. 102, 15)
Монастырь Каракал. Афон. Фото SKoikopoulos.«Дух Твой Благий наставит мя землю праву» – здесь это читается уже как на «правой» земле. «Человек яко трава, дние его яко злак сельный» – это тоже чувствуется иначе. Серьезнее.
И всегда вспоминается сама гора Афон, гора Преображения. Она царствует над пространством. И всегда разная. При заходе солнца пятнами снега отражает закатные лучи и становится пестро-розовой, в бессолнечный вечер она серо-серебристая, в солнечный день летом кажется горячей, зимой резко очерченная. И всегда молитвенная.
Еще с улыбкой вспоминаются афонские коты. О, это личности. Помнится огромный кот Шер-хан, по-тигриному полосатый, и его сподвижник, огромный, недоверчивый Боксер. Отец Иннокентий любил животных. Они чувствовали. Он и осам на окно приносил меду, у него они даже в машине гнездо свили. А машина у него была первая советская машина на Афоне, ГАЗ-51. Так осы с ним и ездили. И змея в машине жила. И ее кормил. А машина у него не только ездила, но и летала и плавала. Летала в ущелье, и плавала, когда сорвалась в море с крутого берега. Так вот, Боксер сам его выбрал. Недоверчивый, злой. А привязался к отцу Иннокентию, и даже морда стала другая, добрая. А когда отца Иннокентия не стало, он опять ни к кому не подходит.
Брайтон Ривьер. Даниил во рву львином. 1890
Стихи монаха
Перед входом в кладбищенскую церковь Святых Петра и Павла помещены стихи, которые обязательно читают все, посещающие Афон. Прочтем их и мы, изумляясь тому, что все это будто в наше время написано, хотя создано сто лет назад монахом Виталием.
Люблю бывать по временам, где скрыта тайна жизни нашей,
Где, может быть, сокроюсь сам вслед за испитой смертной чашей.
Смолкает тут житейский шум и, вместо мыслей горделивых,
Приходит ряд суровых дум, судей нелестных, справедливых.
Передо мной убогий храм наполнен мертвыми костями,
Они свидетельствуют нам, что мы такими будем сами.
Немного лет тому назад, как жили те земные гости,
И вот, ушли они в «свой град», оставив нам лишь эти кости.
Не в силах были и они владеть собой в иную пору,
И между ними, как людьми, бывали ссоры из-за сору.
Теперь, довольные судьбой, лежат, друг другу не мешая,
Они не спорят меж собой: своя ли полка, иль чужая.
Мы тоже гости на земле, и нам лежит туда дорога.
Идем по ней в какой-то мгле, не видя вечности порога.
И святость любим – и грешим, гонясь за счастием – страдаем,
Куда-то всякий день спешим, а то, что важно, забываем.
Боимся смерти и суда, желаем здесь пожить подольше,
Стараясь избегать труда, и чтоб скопить всего побольше.
Не можем слова перенесть, иль чуть неласкового взгляда,
А скорбных испытаний крест для нас мучительнее ада.
Других виним почти всегда, хоть сами Бога прогневляем,
Себя ж винить мы никогда и в самом малом не дерзаем.
Для личной прихоти своей готовы потом обливаться,
Не спать подряд и пять ночей, во все опасности пускаться.
Кривить душой на всякий час, безбожно совесть попирая,
И все, что только тешит нас, к себе усердно загребая.
Таков есть страстный человек, хвастливый бог земного рая,
Он суетится весь свой век, покоя день и ночь не зная.
И всем безумно дорожит, пока здоровьем обладает,
Когда ж болезнь его сразит, совсем другой тогда бывает.
Ударит смертный грозный час, душа греховная смутится.
И все, что дорого для нас, со всем навек должны проститься.
Бессильны нежности друзей, ничтожны ценности имений:
Они не могут жизни сей продлить хоть несколько мгновений.
Напрасно с помощью спешат, и врач искусство предлагает:
Больному все трудней дышать, и он, конечно, умирает.
Хладеет грудь и тухнет взор, все чувства рабски умолкают,
И нас, как будто некий сор, поспешно в землю зарывают.
Затем немного надо знать, что с нами здесь потом бывает:
Вот эти кости говорят… им наша совесть доверяет.
Один момент и жизнь – мечта! Зачем же столько треволнений?
Зачем вся эта суета и масса горьких наслаждений?
Мы забываем тот урок, который смерть нам повторяет,
Что жизнь дана на краткий срок, и детства дважды не бывает.
О, смерть, кому ты не страшна? Или кому ты вожделенна?
Блажен, кто ждет тебя, как сна, кто помнит, что душа бессмертна.
И нет несчастнее того, кто помнить о тебе страшится:
Вся жизнь – мученье для него, и сей, однако, он лишится.
А там – для праведных покой, и радость вечно со святыми.
Для грешных – ад с кромешной тьмой и участь их с бесами злыми.
Теперь, быть может, что иной одежды всякий день меняет,
Умрет – положат лишь в одной, и той, случайно, не бывает.
И тот, кто даром мудреца владеет, Бога же не знает,
Умрет – не более глупца, напрасно только жизнь теряет.
Недалеко уж этот срок, и эта вечности дорога…
Припомни мудрый тот урок: познай себя – познаешь Бога.
Познай, откуда ты и кто, зачем пришел, куда идешь?
Что ты велик, и ты – ничто, что ты – бессмертен, и умрешь.
Свет, светом написанный
От первых дней своего существования обитель Пантелеимонова была известна милосердием. Заповедь «Блаженны милостивые, яко тии помилованы будут», была в монастыре правилом жизни. Это знал весь полуостров. И нищие сиромахи, и бедные пришельцы, и убогие паломники знали: уж что-что, а кусок хлеба, укрух, как его здесь называли, они в монастыре получат всегда. И в годы благоденствия, и во времена трудностей русские монахи делились последним с приходящими за милостыней.
Но вот, в конце лета 1903 года, оскудение в запасах пищи дошло до предела. Уже и самим монахам было урезано довольствие. А у ворот обители, у Большой Порты, число просящих и ждущих хлеба все прибывало.
Здесь надо заметить следующее. Нельзя смотреть на Афон, как на место, где одни только ангелоподобные монахи, бессребреники, отказавшиеся от всего мирского. Афон всегда был еще и местом, где могли скрываться, и скрывались, от правосудия убежавшие из-под стражи преступники, просто лодыри, не желавшие работать, молодые люди, убегавшие от обязанности службы в армии, – словом, дармоедов, а как их еще назвать, хватало. Но – все Божии создания, ко всем был милосерд монастырь. От старцев Протата пришло в монастырь увещевательное послание прекратить обычай раздавания хлеба. Объяснялось это так: «Милостыня, даваемая тем, кии не желая труждатися, приимают образ проситалей и на сие посещение токмо надеются, бывает уже не токмо причиною вреда, но и бесславит имя самой добродетели, еще же и обитель лишает духовной пользы, понеже (так как) совершаема бывает яве и напоказ, чесого не подобает творити мужам духовным, по слову Божию и святым отцам».
