— Да кто вы — колхозница или спекулянтка? Неужели вы не понимаете, что девочка страдает, мучается? Вы позорите и себя и ее.
Анисья слушала, плотно сжав губы, нахмурясь и не глядя на Дегтярева. Потом она поднялась и глухо проговорила:
— Ребят учить — учите, а в семейные дела не лезьте. Вы вот меня тут во всех грехах винили. И скупка, и перекупка, и спекуляция. Сказать легко, а вы докажите! Где спекуляция? А запретить мне ездить на базар не можете. Я зарплаты не получаю, живу тем, что на огороде сниму да на трудодень получу! И насчет Юхова Павла скажу. Не к вам в дом идет, а ко мне. Мне мужем, Ольге отцом! А каков он, — сама разберусь! Лучшего не подыскала!
Дегтярев сдержался:
— Ну, а как же всё-таки с Ольгой? Учится-то плохо.
— Вы их лучше учите, вот они и будут лучше учиться, — ответила Анисья и, не прощаясь, вышла из кабинета.
Оленька сидела в своей комнатке, ждала возвращения матери и рассматривала юннатовский дневник. Она видела школьное поле, изрезанное поливными бороздами, и представляла себе, как оживает земля, впитывающая в себя воду оросительного канала. И растения кажутся Оленьке живыми существами, которых надо не поливать, а поить водой. Не было перед ней ни осеннего вечера, ни маленькой комнатки, где с трудом помещались кровать и стол, вокруг чудился солнечный летний день, тот самый день, когда она впервые увидела опытное поле и еще не знала, какие горести ждут ее впереди. Но зачем думать о горестях, когда, читая дневник, можно о них забыть? Пойдет ли она в будущем году на опытное поле? А может быть, опять в звено Анны Степановны? На колхозных полях тоже будет орошение. Вот только жалко, что у нее маленькая рука. Такой рукой не зарядить настоящего большого сифона. А может быть, что-нибудь придумают ребята?
Анисья пришла расстроенная. Откуда всё известно Алексею Константиновичу? На селе говорят или увидел ее на базаре в районе и догадался? И не только про скупку знает, — и про Павла. Знать — еще не доказать, а всё-таки осторожней надо быть. Дойдет слух до председателя или до участкового — будут неприятности. Одно дело — свои овощи на базар возить, другое — скупать да перепродавать. А Ольгу она заставит учиться. Ишь, чего удумала: в Ладоге, у чужой бабки была отличницей, а у родной матери двоечница! Избаловалась у матери; вот в этом она, Анисья, виновата.
Анисья сняла пальто и громко позвала дочь:
— Ольга, поди сюда. — Девочка вошла и в нерешительности остановилась у дверей. — А ну подойди поближе. Я от Алексея Константиновича. Знаешь, зачем он вызывал меня? — Она хотела спросить Оленьку, почему у нее плохие отметки, но, увидев смущенное лицо Оленьки, еще не зная, верить или нет мелькнувшей догадке, крикнула: — Ты ходила на меня жаловаться? Говори!
Она подошла к дочери, сжала ее руку и вывела на середину кухни, словно желая лучше рассмотреть ее.
— Молчишь? Значит, угадала? Спасибо, дочка! — И, отвернувшись, коротко приказала: — Ступай, принеси корзины из сарая и почини их.
Оленька не двинулась с места.
— Не слышишь, что ли? — прикрикнула Анисья.
— Я не пойду, — тихо и не глядя на мать ответила Оленька. Не буду тебе помогать спекулировать. Я бабушке напишу.
Анисья на минуту растерялась. Да понимает ли Оленька, что говорит? Кто ее научил, натравил на мать? Старая бабка, Дегтярев, Катя? Не сама же додумалась! Но тут же мелькнуло: а не всё ли равно? Стыдит и поучает мать! А кто кого кормит: она — дочь или дочь — ее?
— Принеси корзинки, а не принесешь, смотри у меня!
Теперь всё стало Анисье понятно. А она-то еще гадала, почему Оленька бросила пальто! Не понравился материал или неладно сшито? Известно, какие нынешние деревенские девчонки, привередливее иной городской барышни. И убивалась, — не больна ли Оленька? Почему молчит, неразговорчива? И об отметках тужила. Теперь ей всё ясно. Не согласна с жизнью матери! Ишь, что девчонке пришло в голову! Да чувствует ли в ней Ольга свою мать? А может быть, ей какая-то там бабка Савельевна родней? Анисья вспоминала день за днем жизнь дочери в Шереметевке и вдруг ясно себе представила, что с первого же дня ее тянуло не в дом, не к ней — матери, а куда-то на сторону, к чужим людям, в колхоз и даже в далекую Ладогу. Тяжелая обида откликнулась болью в сердце, охватила всё ее существо и породила суровую решимость — заставить дочь, если не полюбить, то подчиниться, жить интересами семьи, помогать ей во всем. Избаловала она девчонку, во-время не взяла в руки. Что же получается? Мать по дорогам да базарам мыкается, не досыпает, дрогнет на холоде, а приезжает домой — дочь встречает ее, как чужую. А для кого, как не для нее она так старается? Теперь хватит потакать. Уму-разуму надо учить девчонку!
С того дня Оленька придирчиво стала следить за каждым шагом матери, подмечать в ней всё новые и новые недостатки. Как жадно мама считает деньги, словно впивается в каждую бумажку! И голос стал простуженный, хриплый… А глаза нехорошие: то колкие и злые, то мутные, словно ничего не видят… Оленька уже знала, что если кто-нибудь из соседей постучит в окно и вызовет мать, — во дворе пойдет разговор о купле. Мать будет стараться купить подешевле: «Ох, милая, беру себе в убыток» — и начнет выжимать копейку за копейкой, и особенно у тех, кому к спеху деньги. А как она хитрит: одно спешит продать, другое прячет, выжидает хорошую цену. Она видела мать то скупой и безжалостной, то хитрой и старающейся казаться людям какой-то бедненькой. Все эти торговые дела вызывали в Оленьке отвращение и заставляли ее страдать.
Анисья замечала в дочери только одно — упрямство, враждебность, нежелание помириться с ней. И ей казалось, что от того, как она, мать, себя сейчас поведет, будет зависеть, станет ли Оленька настоящей дочерью или оторвется от нее и, кто знает, не останется ли навсегда чужой. Ее преследовала одна мысль: надо сломить девчонку, иначе всё пропало.
— Чего лодырничаешь! — говорила она ей, возвращаясь из поездки или от Юхи и видя, что Оленька за столом читает книгу. — Всё равно толку от твоего учения нет. Двойки да двойки. Иди помоги лучше яблоки перетереть.
На кухне появлялся ящик с яблоками, и Оленька принималась за работу. А Анисья раздраженно покрикивала:
— Шевели, шевели руками! Каждое яблоко осмотри. Это тебе не колхозной капустой торговать.
Оленька не могла не подчиниться матери. Она выполняла всё, что от нее требовали: чинила корзины, перебирала яблоки, рядами укладывала их в солому. Но делала, не скрывая своего отвращения, как бы говоря: всё это грязно, подло, позорно. В ней росло внутреннее сопротивление, и она еще сама не знала, во что оно выльется. И только одно смущало ее. Она всё рассказала Кате, всё известно Алексею Константиновичу, но никто за нее не заступился, а мама стала относиться к ней еще хуже. Неужели Катя и Алексей Константинович ей не верят? Ну конечно, не верят.
По вечерам приходил Юшка. Анисья, перехватив недружелюбный взгляд Оленьки, снова покрикивала:
— Чего волком смотришь, дай табуретку!
Оленька пододвигала Юшке табуретку и, ни слова не говоря, и, направлялась в свою комнатку.
— Куда? — останавливала ее мать. — Сиди здесь!
Выбрав время, когда матери не было, Оленька писала в Ладогу. Она рассказывала о своем горе, о том, как ей плохо в Шереметевке. Но ни одного письма не отослала. Думала: зачем расстраивать? Вместо горьких, грустных писем она наспех отправляла коротенькие открытки: «Приезжай!» И вела счет дням. В Ладоге давно уже всё убрали — и овощи, и хлеб, и картофель; почему же бабушка не едет? Если она приедет, всё изменится. Она прогонит Юшку и сумеет сделать так, чтобы всё было хорошо.
Но Савельевна не ехала, и Оленька чувствовала, что с каждым днем ей становится всё трудней.
Хоть ей и не верят, но она-то знает, что готовится поездка в большой город за триста километров. Юшка погонит туда, чтобы сменить мотор колхозной трехтонки, и по пути доставит целый кузов всяких товаров.
К этой поездке скупалось только самое ценное и выгодное. Юшка подбадривал Анисью:
— Съездим и сразу рванем тысяч пятнадцать чистенькими.
Юшка отдавал нужные распоряжения, а потом шел в чайную. Там он подсаживался к каким-то своим приятелям, разговаривал с ними вполголоса, а потом после нескольких кружек пива, многозначительно посматривая на дружков, запевал на всю чайную: «Умирать нам рановато».
33
В пионерской комнате шла подготовка к первому школьному вечеру. Как и полагается, в программе предстоящего вечера были хореографические номера, художественное чтение, гимнастические упражнения, музыка и пение. Особое значение придавалось выступлению Зойки с ее Феклой Ферапонтовной.
Фекла Ферапонтовна высмеивала школьных футболистов и их болельщиков, которые обо всем разговаривают на футбольном языке: двойка — гол, учитель — тренер, опоздать в класс — оказаться вне игры, списать у соседа — короткая передача, шпаргалка, переброшенная с последней парты, — длинная. Доставалось и перегруженным активистам, которые из-за недоверия к другим берут все классные нагрузки на себя:
