child_prose Михаил Григорьевич Львовский Сигнал надежды
В книгу «Сигнал надежды» вошли повести и киноповести, посвященные разнообразным проблемам подрастающего поколения. Это вопросы нравственного и эстетического воспитания. Герои повестей заняты поисками места в жизни, стремлением понять себя, определить отношения с товарищами, учителями, родителями; они переживают первые радости и горести жизни, первую любовь. Три повести автора сложились в трилогию: «Я вас любил», «Точка, точка, запятая…», «Это мы не проходили». Фильмы, поставленные по этим повестям, отмечены призами на всесоюзных и международных фестивалях, премиями ЦК ВЛКСМ. В сборник вошли две повести из трилогии. Киноповесть «Сигнал надежды» («Сестра милосердия») на Всесоюзном конкурсе на лучший сценарий, проводившемся в ознаменование шестидесятилетия ВЛКСМ, получила главную премию.
1977 ru LT Nemo FB Editor v2.0 24.03.2010 F79F93A2-8A8B-4F8E-9240-6C2D54C929C9 1.0 М. Львовский Сигнал надежды Детская литература Москва 1980
Михаил Григорьевич Львовский
(1919–1994)
Сигнал надежды
Из нотной тетради Тани Ищенко
ПЕСЕНКА О КРАСНОЙ ЧЕРТЕ,
отделяющей операционные от подсобных помещений.
Врач, конечно, богу не чета,Он не всемогущий, не всесильный;Но недаром красная чертаСтрого охраняет мир стерильный.Прежде чем её переступить.Долго совершает омовеньеТот, кто должен скромно сотворитьИстинное чудо — исцеленье.
Врач — он не бог,Сделал, что мог…Секунды бегут. Продолжается шок…Ну, где же, где ж ты,Сигнал надежды —Благодарного сердца толчок?
Побывав за красною чертой,Где секунды тянутся так долго,Не гордись душевной чистотой,Здесь её зовут служебным долгом;Без неё ворвётся к нам беда,Без неё со смертью как бороться?Пропускает красная чертаТолько Доброту и Благородство!
Врач — он не бог. Сделал, что мог…Секунды бегут. Продолжается шок…Ну где же, где ж ты,Сигнал надежды —Благодарного сердца толчок?
В полутьме длинного больничного коридора свет лампы с металлическим абажуром, падавший на крышку столика дежурной сестры, казался далёким, недосягаемым, а путь к нему бесконечно трудным.
Человек в сером байковом халате пробирался к зыбкому, как бы сквозь туман пробивающемуся свету, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Правой рукой он по временам опирался о стену. Левая была прибинтована к туловищу.
В провинциальных городах, стараясь создать в лечебных учреждениях уютную, небольничную обстановку, иногда хватают через край. Человек в байковом халате ковылял по больничному коридору мимо тропических пальм и прабабушкиных фикусов, золочёных, резного дерева диванчиков и кресел, обитых старинным гобеленом.
На одном из диванчиков в неудобной позе похрапывала санитарка — очень пожилая женщина.
За каких-нибудь четыре шага до лампы с металлическим абажуром больному пришлось опуститься в старинное кресло. Капельки пота заблестели на бледном лице, покрытом глубокими морщинами. Человек стал клониться куда-то вбок, пока его ухо не прислонилось к листику фикуса.
Он вздрогнул от холодного, щекочущего прикосновения, а потом уставился на фикус. И вдруг только что изнемогавший от слабости человек вырвал с корнем тощий фикус из зелёного ящика и одной здоровой рукой сломал его пополам. Потом начал обрывать ветки и листья. Разделавшись с фикусом, человек в сером халате ринулся к столику дежурной сестры — надо успеть, пока она где-то ходит! — и выдвинул ящик с картотекой.
— Больной, в вашей карточке только назначения лечащего врача. Диагноза там нет. Истории болезней мы храним в ординаторской.
Не успел! Перед человеком с прибинтованной к туловищу рукой возникла Танечка, неземное существо, созданное для белого крахмального халата, от одного вида которой становилось легче даже тем, кто уже не мог дышать без кислородной подушки! (О том, сколько терпения и точного расчёта понадобилось для аккуратных вытачек в талии, можно только догадываться.)
От металла в голосе неземного существа больной едва не потерял сознание.
— Почему вы решили, что я…
— Не вы первый, не вы последний.
Оказывается, для дежурной сестры это обычная история.
— Вы сломали фикус? — спросила Таня.
— Я, — ответил больной.
— Зачем?
— Потому что ненавижу ложь! Пальмочки понаставили! Фикусы! Будьте, как дома!
— Тише, больной!
— А за каждой дверью — смерть!
— Тише! Вы ненавидите, а другим нравится. — В первый раз в жизни Таня наплевала на медицинскую этику. — Здесь… одна женщина от саркомы умерла. Она до последнего дня умоляла, чтобы ей разрешили поливать этот фикус.
Больной не заметил какой-то особой горечи в Таниных словах.
— А может быть, и у меня саркома!
В этом его возгласе страх странным образом слился с надеждой восстановить попранное мужское достоинство в том случае, если Тане известен таинственный и страшный диагноз, запертый в неприступной ординаторской.
— Нет у вас ничего, — разочаровала больного Таня.
— Так вы и скажете правду. Эту женщину тоже небось обманывали…
— Нет, — ответила Таня. — Она всё про себя знала.
Больной в байковом халате задохнулся.
— А вас утром переведут в отделение для выздоравливающих. Сделают лёгкую повязку. Если бы получше себя вели, давно бы туда перебрались. Вот карточка. Можете убедиться.
— Танечка… — всхлипнул больной. Карточка дрожала в его руках. — А что у меня было?
— Обыкновенный жировик. Липома. Правда, в трудно доступном месте. Давила на нерв — отсюда все явления. Вам же профессор объяснил.
— Танечка, миленькая!
— Идите в палату, больной, вы еле на ногах держитесь.
— Ерунда! Я сейчас могу сплясать «цыганочку».
Человек в байковом халате как будто сразу помолодел.
Пристально глядя Тане в глаза, он здоровой рукой хлопнул себя по колену, потом по груди, а ноги в шлёпанцах уже приготовились к чечётке. При этом больной начал напевать томительный «выход» цыганской венгерки.
Санитарка заворочалась на своём диванчике.
— Тише, Аннушку разбудите, — сказала Таня.
— А почему она спит на работе, — весело продолжал больной, — и вы за неё по палатам бегаете… Эх, чавэ́ла!
— Потому что она сорок лет в больнице. Набегалась.
Больной недооценил Таниной злости. Шлёпанцы попытались изобразить чечётку.
— Хáди, милая!
— Хватит! За фикус придётся отвечать!
— Отвечу, Танечка, отвечу! — ликовал больной. — Я вам оранжерею из Москвы пришлю! Зимний сад! Да я в Москве…
— Знаю, товарищ Карташов, — резко перебила его Таня. — Вот в Москве бы и оперировались.
— Я доверяю только профессору Корнильеву!
— Тише! Три часа ночи. А я бы вам конструкторское бюро не доверила. Интеллигентный человек, а ведёте себя…
— Почему вы со мной так грубо разговариваете?
— Потому что терпеть не могу трусов.
— Ах вот оно что… — Больной сразу забыл про чечётку, помолчал, а потом как-то странно хмыкнул. — Представьте, я тоже, — сказал он и пошёл в свою палату.
Его уже не покачивало. И если бы не рука, прибинтованная к туловищу, можно было бы подумать, что он вполне здоров и даже молод. У двери в палату больной замедлил шаг и повернулся к Тане:
— А ведь я в вас, чуть-чуть не влюбился, сестрица. По-настоящему. На старости лет. Воздушное создание! Зефир!.. Вам бы штрафбатом командовать…
Таня растерянно смотрела на захлопнувшуюся дверь. Ей показалось, что, перед тем как войти в палату, больной снова сгорбился, сник.
Наутро возле зелёного ящика, в котором ещё вчера произрастал прабабушкин фикус, Таня рассказала профессору Корнильеву о ночном происшествии.
— С корнем! — добродушно удивился профессор. — Ну и здоров… А насчёт пальмочек и диванчиков он абсолютно прав. Этажом ниже — всё это уместно, не возражаю, а отсюда убрать, убрать немедленно! У нас ведь если затеют разумное, остановиться не могут. Эдак мне завтра на скальпель бантик нацепят… Кстати, Танюша, этот, как вы его назвали… патологический трус в Великую Отечественную был лётчиком-истребителем. Я его, голубчика, раз пять сшивал…
