Слушая рассуждения о политике и искусстве, шутливо снисходительно принимая смело грубоватые комплименты наркомвоенмора и сдержанно-изящные ухаживания градоначальника, Тарасова постепенно избавлялась от того нервного напряжения, которое всегда испытывала на сцене. Конечно, роль Елены Тальберг была несравненно менее сложна психологически, чем роль Негиной в «Талантах и поклонниках» или Маши в «Трех сестрах», не говоря уж об Анне в «Анне Карениной». Но с самого начала, с первого выхода на сцену Художественного в двадцать четвертом году, она любую роль играла с такой максимальной отдачей, что после финальной сцены была постоянно на грани обморока (эти непрерывные стрессы и приведут в конце концов ее к страшной, фатальной болезни — опухоли мозга).
— Аллочка, ты любишь Есенина? — Ворошилов оглянулся на Сталина, шепотом продолжил: — Иосиф его терпеть не может. Говорит — у пьяницы и хулигана и стихи пьяные и хулиганские. А я, грешным делом, обожаю. Вот прямо о тебе — я с тобой на «ты», на брудершафт пили, и потом — ты ведь почти на двадцать лет меня младше, ничего? Так вот о тебе: «Я красивых таких не видел…» Читала? Вот прямо о нас с тобой: «Ты меня не любишь, не жалеешь». Почему? За что? Шервинского любишь, а меня нет? Это исторически несправедливо. Или вот еще: «Эх любовь-калинушка, кровь-заря вишневая, как гитара старая и как песня новая».
А на досуге я песни русские люблю петь. Иногда мы с Ним как затянем, бывало, в два голоса: «Есть одна хорошая песня у соловушки — песня панихидная по моей головушке». Иосиф хоть и знает, чьи слова, но удержаться не может — поет.
«Маршал, значит, стихами да песнями девушек охмуряет, — усмехаясь про себя, думала Тарасова. — А Булганин сомнительными и неуклюжими комплиментами типа: «Вы словно ожившая Афина Паллада!» — «Позвольте, но она же была в боевом шлеме и панцире». — «Она олицетворяла Победу. Не только над врагами, — над мужчиной! И тогда доспехи могли ей только помёшать». И склоняет голову при этих словах, словно говоря — я весь ваш! Раньше актрис покупали заводчики и купчишки. Ныне туда же норовят партийно-советские бонзы…» Вдруг, как довольно часто в последнее время, она вспомнила родной, такой прекрасный, такой теплый и близкий Киев. Детство было радостным, светлым. Семья жила дружно, стержнем, доброй сердцевиной был отец. Известный медик, либерал. Алла с детства мечтала быть актрисой — такой, как великая Комиссаржевская! Отец с юных лет водил ее на спектакли и в концерты. Она видела многих мастеров сцены, даже самого Станиславского, саму Книппер-Чехову. Отец не препятствовал ее стремлению к артистической карьере, он лишь высказывал беспокойство о том, чтобы у девочки хватило способностей. Дома все считали, что она родилась в рубашке. И впрямь, многое, очень многое давалось ей легко, она была удачливой. Но, как она потом замечала, «жизнь — трудная и мудреная штука, и в ней надо уметь плавать, а я часто не умею, надо знать, как себя вести со всеми, а это целая наука. Я плохо ею владею». Вот и теперь — как себя вести со всеми этими вождями? Демонстрация женственности их только распаляет, а скованность, излишняя сдержанность может невзначай разозлить, что чревато возможным гневом и мстительностью не только для нее, Аллы Тарасовой, но и для всего ее родного, обожаемого Художественного театра. Вот и приходится загадочно улыбаться, в ответ на скабрезности мудрствовать лукаво о всепобеждающей миссии великого искусства.
— А мужа моего Ивана Михайловича Москвина вы в каких спектаклях видели? — неожиданно задала она, как ей показалась, спасительный вопрос.
— Ну как же, как же! — умиленно подхватил Булганин, хотя таким поворотом разговора был в глубине души недоволен. — Федор в «Царе Федоре Иоанновиче» по пьесе Алексея Константиновича Толстого просто великолепен.
Тарасовой было приятно слышать даже такую куцую похвалу дилетанта. Она очень любила Москвина именно в этой роли, не пропускала ни одного спектакля, дублеров решительно не признавала.
— Не просто великолепен — велик! — вырвалось у нее.
«Такой ли великий этот плюгавый актеришка! Муж объелся груш, — обозлился вдруг Ворошилов. — Такую красоту нельзя превращать в чью-то личную собственность. Она должна быть всеобщим достоянием. Именно так!» Он ухмыльнулся, довольный удачной мыслью.
«Чего он как-то странно улыбается? — встревожилась Тарасова. — Симпатичный, а улыбка неприятная».
— Москвин у вас второй муж, если я не ошибаюсь? — задал вопрос через весь стол Сталин, и она поняла, что он внимательно следит за всем, что происходит в кабинете.
— Да, — громко ответила она и дерзко, с вызовом посмотрела ему в глаза. И, словно понимая причину и ее дерзости, и ее вызова (злые языки болтали о браке исключительно по расчету — в погоне за благами, положением, званиями, а ведь она была влюблена и в игру Москвина, и в него самого с самого первого спектакля МХТ в Киеве, когда была еще совсем девочкой!), Сталин просто, без малейшего нажима, сказал:
— Мы приветствуем такой союз зрелого и расцветающего талантов, такой сплав мудрого опыта и бьющей через край энергии. Это стоит тоста!…
Прошло еще минут двадцать. Сталину явно не хотелось уходить. Он о чем-то тихо говорил с Булгаковым. Их диалогу безмолвно внимали Хрущев и Молотов. Хмелев, Добронравов и Яншин не спеша приканчивали пузатую бутыль армянского коньяка, перемежая тосты игривыми анекдотами. Но вот Сталин слегка возвысил голос, приглашая общее внимание.
— Михаил Афанасьевич задал мне вопрос не частной, но общественной значимости. Возможно ли перерождение большевика, делавшего революцию собственными руками, и если да — может ли это быть достойным предметом для рассмотрения под творческим микроскопом? Я так полагаю — это вопрос риторический. Ныне перерожденцев хоть пруд пруди. Им достается на орехи в «Зойкиной квартире», — жест рукой в сторону Булгакова. — Хотя той пьесе заметно не хватает политической остроты. У Маяковского и Булгакова много различий, но много и общего. Присыпкины и Победоносиковы — образы сатирические, Аметистов и Гусь-Хрустальный — юмористические. Образ классического перерожденца еще предстоит создать. Кто он такой? Вельможа. Он, безусловно, имеет революционные заслуги и потому считает, что закон для него не писан. Это партийный и советский чиновник, член привилегированной касты, как он сам выражается — старой гвардии. Кроме того, неисправимый болтун. Он говорит, говорит, ничего при этом ровным счетом не делая. И в море болтовни топит любое живое дело.
Сталин сделал паузу, Ворошилов и Хрущев быстро и ловко наполнили всем бокалы: «Промочить горло!» Булгаков, что-то быстро писавший на клочке бумаги, не глядя взял предложенный ему бокал, но тут же поставил его на стол. Сказал, наморщив лоб:
— Забавно, но в большом романе, над которым я уже давно работаю, подобные типажи благоденствуют.
— Скоро вы думаете завершить этот роман? — спросил Молотов.
— Увы, этой работе не видать конца-края. Пока, во всяком случае. — Булгаков аккуратно свернул клочок бумаги, сунул в карман потертого пиджака, осторожно поднес бокал с вином ко рту, сделал три-четыре маленьких глотка. Зажмурился, понюхал темно-бордовую жидкость, удовлетворенно вздохнул.
— Вы говорите — благоденствуют? — Сталин хмуро смотрел перед собой, словно рассматривая кого-то, видимого ему одному. — При вашей склонности к гротеску, вероятно, есть смысл возвысить персонаж до небес, чтобы затем низринуть его в бездну. В жизни мы не собираемся больше терпеть их благоденствие.
— Скверну треба выжигать каленым железом. — Никита быстро долил вина в свой наполовину пустой фужер и тут же осушил его.
Сталин удовлетворенно кивнул. Он был доволен сегодняшним культпоходом (каких только уродливых штампов не придумает агитпроп!). Он, не открываясь в том даже самым близким, в душе не любил ни балет, ни оперу. «Лебединое озеро» или «Кармен» — ну какой от них толк? Эстетика, сущность и формы прекрасного — все это замечательно. Но лишь тогда, когда человек станет хоть на немного более человеком, чем зверем. Для такого становления сейчас и нужны более действенные по своему воспитательному КПД виды искусства — литература, драма, кино, плакат, частушка. Да-да, и частушка, форма предельно народная, а содержание всегда можно ненавязчиво направить по нужному, мобилизующему руслу. И этот драматург, и эти актеры — пусть они иногда спотыкаются, заблуждаются, но, сами того иногда не сознавая, они воюют с вредным, гнилым, отсталым, они бойцы за дело партии. Привлекательные, красивые, убедительные. И потому более действенные, чем сотня, тысяча слепых фанатиков с партбилетом.
Никиту и просмотр пьесы, и фуршетная встреча-беседа держали в крайнем напряжении. Как многим казалось со стороны, в роль вождя московских коммунистов Хрущев входил легко и естественно, без видимых усилий. На совещаниях и пленумах, активах и слетах, в Кремле, на заводе или фабрике люди видели молодого, энергичного, заразительно смеющегося вожака, главными чертами которого были волевая уверенность и боевитая решимость. Говорить экспромтом он мог почти на любую тему партийного и советского строительства. При этом подкупал мягкий южный говорок, хотя в текстах официальных речей и выступлений помощники старательно вымарывали дежурные украинизмы — зараз, спершу, за-ради, авжеж, навпаки, ранiш, усе, хай, цей, як-от. Хрущев еще не понимал, что таким, как он, уготована роль сначала противовесов, а потом и могильщиков старой гвардии, каждый представитель которой считал себя умнее, заслуженнее — словом, во всех отношениях достойнее «узколобого, рябого, сухорукого грузина». И если он когда и поймет это, то уж себя-то из числа противовесов и могильщиков исключит навсегда. Сталину импонировал преданный хохол (каковым он всегда считал Хрущева), и он зорко и бдительно следил за каждым его шагом, опекал, поддерживал. И, чувствуя верховную заботу, Никита страшно боялся сделать неверный, ошибочный шаг. В правящих эшелонах за полтора с лишним десятка лет советской власти был выработан определенный этикет, регламент. Иерархическая табель о рангах предусматривала права и обязанности. Это был писанный коммунистический катехизис для руководящего состава. Но был и неписаный, и именно его познание давалось с трудом, именно нарушение его могло быть чревато непредсказуемыми последствиями.
