— Ах, Станиславский — душка! — восклицала она резким фальцетом. — Ах, Немирович-Данченко — лапа!
— Генералиссимусы сцены! — поддержал ее сочным басом господин во фрачном жилете под ярко-сиреневой шерстяной кофтой свободного покроя.
— А Борис Добронравов — Мышлаевский!
— А Николай Хмелев — Алексей Турбин!
— А Михаил Яншин — Лариосик!
Дамы закатывали глаза, прижимали кулачки к бюстам, томно постанывали.
За пять минут до третьего звонка подкатили три черных лимузина, офицеры с голубыми петлицами раздвинули толпу, и в театр быстрым шагом прошли Сталин, Молотов, Ворошилов, Хрущев и Булганин. Отшумели в зале аплодисменты в честь вождей, разместившихся в правительственной ложе, погас свет, убежал в стороны занавес, и волшебным гением драматурга, режиссеров и актеров на сцене была воссоздана атмосфера Киева 1918-1919 годов…
В перерыве перешли в комнату за ложей, где был накрыт стол. Сталин налил себе бокал сухого вина, разрезал на дольки грушу.
— Насколько я знаю, вы, отцы города, — он лукаво посмотрел на Хрущева и Булганина, — впервые здесь, во МХАТе.
Никита развел руками:
— Увы, товарищ Сталин.
Булганин, потупившись, застенчиво улыбнулся.
— Большой театр не избегаете, — продолжал Сталин. — Особенно балетные спектакли. Балет больше нравится, чем драма?
— На все времени не хватает, — виновато сказал Хрущев. — И потом… как-то во время Гражданской войны одна мадам из бывших задала мне вопрос: что я понимаю в балете? Тогда я конечно же ничего не понимал. Хочу наверстать теперь, товарищ Сталин.
— Похвальное желание, — одобрил Сталин. — Однако драма, особенно такая, как эта… — Он медленно раскурил трубку. — Вы знаете, я смотрю ее уже девятый раз. И каждый раз открываю что-то новое в психологическом подтексте поведения героев. Особенно любопытны образы Алексея Турбина и Виктора Мышлаевского. Изменение в сознании последнего в пользу революции, то, что он как бы подхватил эстафету от честного патриота полковника, что он понимает бессмысленность продолжения борьбы за неправое — и потому проигранное! — дело, — все это убеждает в большой воспитательной ценности пьесы. В финале он скажет: «Народ не с нами. Народ против нас». Очень верные и очень точные слова.
— У нас есть такие офицеры и генералы. И на высших должностях, — заметил Ворошилов. — Например, Борис Михайлович Шапошников. Был начальником штаба РККА. Вступил недавно в партию. Сейчас руководит кузницей красных командиров — Военной академией имени Фрунзе.
— А ведь было время — эту пьесу запретили ретивые рапповцы Блюм и, если не ошибаюсь, Орликовский. — Молотов, говоря это, неодобрительно покачал головой.
— Орлинский, — поправил его Сталин.
Молотов поспешно кивнул:
— Вы правы, Иосиф Виссарионович. Жаль, что сегодня нет Станиславского и Судакова, они бы рассказали с подробностями, как это было.
— В программке говорится, что пьеса вновь идет с тридцать второго года, — осторожно произнес Булганин. Интонация была явно вопросительной — рапповцы запретили, а кто же вновь восстановил?
Сталин обернулся к нему:
— Да. Я был тогда здесь на другом спектакле. Он закончился, и ко мне пришла делегация — режиссеры, актеры. Спрашивают: «Действительно ли правы Блюм и компания в том, что нельзя сегодня играть «Дни Турбиных»? Я им сказал, что Блюм и компания не правы. Не вижу ничего плохого в этой пьесе. Наоборот, играть ее нужно.
Он отпил немного вина, встал, прошелся по небольшой комнате, остановился перед стоявшими у фуршетного столика Хрущевым и Булганиным и сказал:
— Вот того же Булгакова пьесу «Бег» я бы ставить никогда не рекомендовал. Надеюсь, вы, отцы города, прочитав ее, со мной согласитесь и не допустите ее к исполнению. Драматург, видите ли, сострадает вешателю генералу Слащову (в пьесе это Хлудов), да еще заставляет его терзаться муками совести. Палач своего собственного народа и совесть — вещи несовместимые!
Прозвенел третий звонок, и на сцене вновь были Киев, и Гражданская война, и перипетии трагических судеб Турбиных. И подлец Тальберг ничтоже сумняшеся обнажал свою черную душу перед Еленой Прекрасной. И гетман всея Украины, переодевшись в немецкую форму, позорно бежал из столицы. И бравые воины Петлюры Болботун и Галаньба лихо вразумляли дезертира и геройски мародерствовали, грабя «жида-сапожника». И Алексей в Александровской гимназии, обращаясь к офицерам и юнкерам своего дивизиона, отдавал страшную, кощунственную для боевого командира и тем не менее единственно возможную при сложившихся обстоятельствах команду:
— Срывайте погоны, бросайте винтовки и немедленно по домам!
При этих словах Ворошилов наклонился к уху Сталина и прошептал не то с завистью, не то с сожалением:
— Нам бы с тобой таких беляков под Царицыном! — И добавил после паузы: — Надо же — отказался участвовать в балагане! Этот честь имеет.
— И мужество, — глядя на сцену, заметил Сталин. — Мужество сложить оружие, когда он понимает, что не может и не должен защищать мир, обреченный историей на гибель.
— Прогнивший насквозь, неправедный мир, — вставил Хрущев, который слышал их обмен репликами.
Сталин взглянул на Никиту мельком и подумал: «Этот хохол совсем не так прост, как кажется на первый взгляд. Молодой, да ранний. Схватывает все на лету. Как это Горький недавно о ком-то из молодых поэтов сказал? Вот — на ходу подметки рвет. Горький… Он, как и Станиславский, расхваливал Булгакова, просил за него». И, слегка повернувшись к тому креслу, в котором должен был находиться секретарь, и не отрывая взгляда от сцены, приказал:
— После спектакля устройте стол за кулисами. Мы побеседуем с Булгаковым, ведущими актерами, руководством.
— Слушаюсь, товарищ Сталин. Из руководства есть один завлитчастью Марков. — Секретарь ждал, затаив дыхание. Сталин согласно кивнул, и секретарь мгновенно исчез в темноте ложи.
— Нам с тобой все больше Студзинские встречались, — тихо сказал Сталин Ворошилову.
— Жаль, что нет с нами Буденного, — смеясь сказал Клим, услышав заигравшую где-то на сцене гармонику. — Он бы и на гармошке отчубучил чего-нибудь нашенского, и «яблочко» оттопал бы на ять.
Сталин усмехнулся, потом еле заметно двинул бровью. Наркомвоенмор мгновенно смолк и воззрился на сцену. Наблюдавшие за ним Хрущев и Булганин незаметно переглянулись. Молотов сидел неподвижно, словно каменное изваяние, прямоугольные стекла очков отражали движения персонажей пьесы.
Фуршет был организован в кабинете Станиславского. Когда туда вошел Сталин со свитой, Булгаков, скупо жестикулируя, рассказывал что-то с серьезным, даже нахмуренным лицом стоявшим вокруг него Хмелеву, Яншину и Добронравову. Они давились от смеха, кто-то утирал слезы, кто-то держался руками за бока. Тарасова сидела на диване, обмахиваясь веером, а Марков, воздев руки к потолку, что-то ей страстно и яростно доказывал. Увидев вошедших, говорившие смолкли, Тарасова быстро поднялась на ноги. Улыбнувшись тепло, по-домашнему, Сталин преподнес ей букет пунцовых роз, услужливо поданный секретарем.
— Какая прелесть! Спасибо! — Тарасова сделала грациозно-кокетливый книксен.
Сталин, Молотов и Хрущев подошли к мужчинам. Ворошилов и Булганин остались с Тарасовой.
— Как вы полагаете, о чем пьеса, которую мы только что смотрели? — Сталин обвел всех вопрошающим взглядом. Осторожное молчание взорвал уверенный голос Никиты:
— О Гражданской войне на Украине.
— Сказать это — значит ничего не сказать, — спокойно констатировал Сталин.
— Я думаю, это пьеса о крушении идеалов и убеждений. — Хмелев потер пальцами лоб, несколько раз негромко кашлянул. — И как следствие — о выборе пути. Если, конечно, имеет смысл жить дальше.
— Хмелев и в жизни продолжает мыслить как его сценический герой Алексей Турбин. И правильно! — Сталин легким жестом руки пригласил всех к столу: «Прошу, товарищи». Сам первый, чтобы сломать ледок скованности, налил бокал вина, положил на тарелку бутерброд с икрой, персик, веточку винограда.
— Аллочка, позвольте вам предложить отборного армянского коньячку. — Булганин осклабился, не дожидаясь ответа актрисы, наполнил большую рюмку золотистой жидкостью и с полупоклоном вручил ее Тарасовой.
«Наш пострел и здесь поспел, — недовольно, почти зло заметил про себя Ворошилов. — Видно, не впервой с этой красоткой бражничает. Однако… врагу не сдается наш гордый варяг. И мы не лыком шиты». Он наполнил большую тарелку деликатесами и фруктами и, легонько оттерев Булганина в сторонку («Извини, Коля, подвинься»), предложил ее Тарасовой со словами:
— Я конечно же не Мышлаевский, но оценить красоту могу не хуже любого штабс-капитана. И уж наверняка лучше, чем нынешний московский городничий.
