Беда, однако, заключалась в том, что Хантер был из тех парней, у которых мозги набекрень, и очень скоро это дало себя знать. Сначала он начал курить свою травку сам, рядом с домом, что уже само по себе было скверно, а потом припарковал тачку возле средней школы в Пальметто-Спрингз и начал толкать товар. На мои попытки урезонить его он заявил, мол, это по моей вине ему пришлось сбежать из дома и торчать теперь в дерьмовой дыре, а когда я напомнила ему, что, по сути, я вытащила его из задницы, а заодно пригрозила рассказать Орни о том, что он нарушил его запрет на торговлю, Хантер съездил мне по физиономии. Не так уж мне и досталось — я была увертливая, а он основательно обкурился, — но что было, то было. На следующий день я позвонила связнику Орни и попросила передать, чтобы босс срочно со мной связался. Он и связался, но было уже поздно.
Многие ребята сильно не любят тех, кто толкает наркоту возле школ, особенно в открытую. Этого не любят ни копы, ни другие дельцы, полагая, что сами застолбили местечко. Должно быть, кто-то нас заложил, потому что рано утром, через пару дней после моего звонка Орни, нашу дверь вышибли полицейские с фонариками, полюбовались моей голой задницей и объявили, что мы задержаны по подозрению в совершении уголовного преступления.
Деньги, машину и все наше барахло они забрали, как нажитое преступным путем, а поскольку ключ от камеры хранения тоже попал им в руки, очень скоро они выудили оттуда тридцать килограммов первоклассного зелья. Естественно, они давили на Хантера, чтобы он сдал поставщика, но обломались, потому что одного у Фоев не отнимешь — они крепко держатся друг за друга. Копов это, понятное дело, взбесило, и, хотя они ясно видели перед собой придурка, а не заправилу, на Хантера навесили все, что смогли, и спровадили к папочке в Рэйфорд, в федеральную тюрягу, на весьма приличный срок.
Как вы помните, я еще в детстве умела прикидываться дурочкой: это срабатывало тогда, сработало и теперь. Во-первых, я именовала себя Эмили Гариго, поскольку не хотела, чтобы всплыла какая-либо связь с округом Калуга, а во-вторых, представила дело так, что копы поверили, будто всем заправлял Хантер, а я лишь слепо исполняла его приказы. Мне пришлось предстать перед судом по делам несовершеннолетних, где я, понятное дело, пустила слезу, а когда судья спросила, откуда я родом, то ответила, что вроде бы мои родители жили в синем трейлере где-то в Алабаме, а какой это город — «нет, мэм, не помню, но там рядом дерево, в которое угодила молния».
Меня отправили в Агапе-хаус, специальный интернат в округе Дэйд, предназначенный для содержания малолетних наркоманок и девочек с отклонениями в поведении: видимо, решили, что по моему слабоумию мне там самое место. Исправительное заведение было христианским, и нам приходилось петь гимны, однако настоящей тюрьмой оно не являлось и, соответственно, охранялось кое-как. Поскольку меня определили в эту богадельню на полгода, а мне вовсе не светило торчать там так долго, я на четвертый день перемахнула через забор и сделала ноги.
В другом письме мы находим:
«Вы будете смеяться, но тоскливыми теплыми днями я сижу здесь, в Гравелотте, и представляю себе, в какой монашеский орден стоило бы мне пойти, достань у меня смелости рассказать отцу о своем призвании. Бенедиктинки изощряются в богословии, для этого я туповата, а мой нервический темперамент мало способствует созерцанию. Кармелитки не жалуют девушек из богатых семей. Мне кажется, по-настоящему найти себя я могла бы в уходе за скорбными и недужными, ибо и сам Господь наш помогал страждущим. Я с интересом прочла отчеты Флоренс Найтингейл и устыдилась того, что англичане так сильно опередили на стезе милосердия католическую Францию, хотя сама идея госпиталей появилась у нас. Знаю также, что есть религиозные конгрегации, проводящие такую работу не в больницах, но прямо в домах беспомощных и обездоленных: думаю, мне бы это подошло. Меня не пугает вид крови и не мутит от самых отвратительных запахов. Может быть, вы окажете мне любезность, заглянув в Парижский институт вспомоществования и рассказав потом о ваших впечатлениях? И хотя просить об этом дурно, пожалуйста, не говорите ничего папе».
Неизвестно, рассказала ли Аврора Пэйо своему деверю об этих идеях, но, в любом случае, скоро произошли события, затронувшие их всех, положившие конец протекавшему в Метце детству, направив ее стопы на стезю, которой она следовала всю оставшуюся жизнь. В августе 1870 года, пока она сидела и писала это письмо, может быть, в крытой садовой беседке с видом на речушку Манс в Буа-Флери, на ее родину обрушилась война, мрачные волны которой докатились и до ее порога.
На первых порах война складывалась не очень удачно для Франции. Французская Рейнская армия отступала через Метц по направлению к Вердену, преследуемая немцами. Утром 16 августа Мари Анж разбудил цокот копыт во внутреннем дворе. Ожидая брата, который должен был приехать в отпуск для поправки, девушка сбежала вниз в неглиже и домашних туфельках и лишь у самой двери набросила висевший там голубой форменный плащ своего брата. Однако, выйдя на двор, она с испугом увидела отряд прусских улан.
Из книги «Преданные до смерти: История ордена сестер милосердия Крови Христовой». Сестра Бенедикта Кули (ОКХ), «Розариум-пресс», Бостон, 1947 г.
Глава девятая
Лорна следует за Даррилой Чэмберс по коридорам Мемориального госпиталя Джексона к запертой палате, находящейся в ведении службы судебного надзора. Даррила — женщина крупная, и большая часть поля зрения Лорны занята ее зеленой хирургической робой, обтягивающей широкие плечи, мощную спину и выступающие ягодицы. Даррилу частенько называют Гориллой, но исключительно благодаря созвучию слов и могучей стати, а никак не из-за цвета кожи или свирепого нрава. На самом деле она мягкий и заботливый человек, что неудивительно: требуется ангельское терпение, чтобы выносить закидоны ее чокнутых подопечных. Шагая за ней по пятам, Лорна предается размышлениям о крупных женщинах. Судья Пэкингэм будет еще поздоровее Даррилы, разворот плеч у нее, как у хоккеиста в защитном снаряжении, лицо под нелепым серым перманентом плоское и бледное, а черная судейская мантия только подчеркивает ее габариты. В судейском сообществе ее бесцеремонно прозвали Пукинг-джем. Несколько десятилетий назад она работала в прокуратуре штата под началом Джанет Рено: тогдашние остряки говорили, что при такой разнице в размерах им бы лучше не заниматься юриспруденцией, а составить комическую пару.
Но, так или иначе, на слушании судья-громадина поступила единственно правильным образом: учитывая единое мнение экспертов-психологов, признала Эммилу на момент заседания недееспособной, в связи с чем отложила рассмотрение дела по существу и отправила подсудимую на тридцать дней в Джексон под наблюдение специалистов. При этом сама обвиняемая сидела на слушаниях спокойно, на вопросы отвечала тихо, но четко и вообще в тот момент показалась Лорне едва ли не самым вменяемым участником процесса.
Слушания состоялись позавчера, и сейчас Лорне предстояло навестить Эммилу в первый раз.
— Как устроилась моя подопечная? — спрашивает она, догнав Гориллу.
— Дидерофф? Да будь у меня под надзором такие, как она, я могла бы обойтись без половины своего штата.
— Что вы хотите этим сказать?
Даррила останавливается перед запертой дверью, открывает ее одним из ключей с висящей у нее на поясе тяжелой связки и пропускает Лорну вперед.
— Большую часть времени проводит, делая записи в школьной тетрадке. Кроме того… в общем, пациентки часто реагируют на появление новичков не лучшим образом. Но на сей раз впечатление такое, будто она действует на всех умиротворяюще.
— Она их успокаивает?
За дверью находится пост сиделок, и Лорна расписывается в журнале посещений.
— Да, — говорит Даррила, — она читает им из Библии. И разъясняет все просто и ясно, как в газете. Никаких тебе проповедей.
В палате пахнет людьми и хлоркой, ничего особенного по сравнению со многими палатами психиатрических клиник, где Лорне приходилось бывать. Оно и понятно: буйных здесь нет, да и среди тихих далеко не все на самом деле психи. Есть и симулянты, пытающиеся таким образом уйти от ответственности. Даррила кивает, и Лорна видит сидящую на кушетке Эммилу с раскрытой книгой на коленях. Две больные, одна белая, другая черная, сидят по обе стороны от нее, и черная женщина поглаживает ее руку. Губы Эммилу движутся. Лорна слишком далеко и не слышит того, что она говорит, но что-то в этой сцене тревожит ее настолько, что ей не хочется подходить ближе. По ее наблюдениям, более половины из двух дюжин находящихся в помещении пациенток в той или иной мере уделяют внимание ее подопечной, тогда как остальные общаются со своими обычными демонами, невидимыми или пребывающими на экране свисающего с потолка телевизора.
