жизни мужчин – тот я.
Когда мы были вместе, меня не покидало неуловимое чувство скольжения. Как будто он рядом, и вот уже далеко, ускользает, исчезает из некоего «общего поля». Он здесь, и он не здесь. С тобой и отдельно от тебя. Он – такой близкий и родной, и ты можешь касаться его и вдыхать запах, но все равно он не твой, уплывает, исчезает, едва ты нащупаешь тросик, который, как тебе кажется, связывает вас.
…Я узнала его сразу. Он шел по салону самолета, стряхивая с одежды капли дождя, словно хлебные крошки, – прощальный подарок франкфуртской непогоды.
Сердце упало под свод стопы. Никита!
Он ступал по салону как-то осторожно, точно по болотной гати, полубоком, приноравливаясь к узкому проходу вдоль кресельных рядов и держа шуршащие пакеты впереди себя на согнутой руке. Я вжалась в кресло, принялась нарочито копаться в сумке – только бы он не узнал меня, только бы не встретиться взглядом! Но глаза отказывались повиноваться, ловили каждое его движение. Зацепившись полой пиджака за подлокотник кресла ряда за три от меня, он выронил сумку, споткнулся и, неуклюже хватаясь руками за воздух и срывая салфетки с кресельных подголовников, растянулся в проходе. Подбежавшая стюардесса помогла ему встать, он долго виновато благодарил ее, после принялся суетно запихивать свою поклажу на антресоль-«хлебницу».
Я интуитивно чувствовала, что его место окажется радом с моим. И даже не удивилась, когда, близоруко выискивая нужный номер на маленькой картонке посадочного талона, он улыбнулся мне и произнес: «Я, похоже, ваш сосед» – улыбнулся по-чужому, как незнакомой попутчице, с которой свяжут его лишь три часа полета да пустой разговор, чтобы скоротать время.
Никита опустился в кресло, сразу же защелкнул ремень безопасности. Я невольно улыбнулась – он делал так всегда, еще до того, как убирали трап. Глядя прямо перед собой, на полушарие лысины пассажира, сидевшего впереди, он едва заметно зашевелил губами. Вспоминает что-то? Проговаривает молитву? Десять лет назад он не боялся ничего…
…Мы познакомились благодаря моей смелости. В тот день накрапывал занудный дождь, а зонт я оставила дома. Неосмотрительно для петербургского жителя! На переходе через Невский проспект скопилась масса народу, ожидая зеленый сигнал светофора. Но красный все горел и горел, а дождь, как назло, припустил, и надежда добежать до козырька метро хотя бы полусухой оказалась утопической. Я увидела молодого мужчину под большим зонтом и, не оставляя шансов своей голове на обдумывание, прилично это или нет, нырнула под огромный желтый купол. Сам зонт какого-то «немужского» развеселого цыплячьего цвета, его хозяин, улыбнувшийся мне гостеприимно и открыто, и потоки людей, ринувшиеся на долгожданный зеленый сигнал по зебре и то и дело натыкавшиеся на нас двоих, замерших на тротуаре, – все это я вспоминала потом как одно из самых ярких событий того дождливого лета. Мы пропустили два или три светофора, болтая о ерунде. Я влюбилась.
…Не узнал меня, не узнал… Неужели я стала такой неузнаваемой?
Он наклонился в проход, начал что-то высматривать в ребристом рисунке ковролиновой дорожки, пока об его голову не споткнулся очередной запоздалый путешественник.
– Черт! Линза выскочила, – произнес он с досадой, и я отметила, что тембр голоса у него прежний.
Интересно, изменился ли мой? Возможно, ведь, кажется, после нашего расставания я попыталась поменять все, что только могла. Новая жизнь – и все новое.
Десять лет… Целая эпоха!
…Мы любили бродить по городу, и, если было холодно, он клал мою руку в карман своего пальто, а его рука, такая теплая, перебирала пальцы, согревала. Я всегда надевала лишь одну перчатку, во второй не было надобности. Он глядел на меня иначе, чем все другие когда-либо влюбленные в меня мужчины. Под его взглядом я пила – нет, не любовный напиток, боже, как пошло это звучит! – пила саму жизнь и изнывала от засухи, когда мы расставались хотя бы на день.
На расстоянии я чувствовала его острее. Считала удары сердца до встречи и умирала на каждый такт обратного отсчета. Зная эту мою «особенность», он старался приходить раньше.
Мне казалось, что если я выскажу свою любовь вслух, то рухнет созданный мною дом, в котором жили наши души: там солнечные вымытые окна, и маленькие белые цветы на подоконнике, и ходики тикают в такт пульсу.
Я так никогда и не сказала ему, как сильно люблю его.
Как давно это было! Два моих мужа назад. Или – нет, не десять лет, – десять минут назад, как будто он отошел за сигаретами в ближайший киоск и вот вернулся…
– Домой летите или из дома? – Улыбнувшись, он повернулся ко мне вполоборота.
– Домой. – Я старалась придать голосу безразличие.
– Я тоже… Почти полгода не был Петербурге. В гостях, конечно, хорошо, но дома лучше, так ведь?
Банально. Завязать разговор ты мог и оригинальнее, ты же писатель, Никита Боев!
– Вас встречают? – Он чуть наклонился ко мне. Знакомый запах одеколона, знакомые жесты.
– Да, – соврала я.
Я догадалась, что сидит он ко мне той стороной лица, где глаз был без линзы, и видит меня лишь размыто, в общих чертах, если полностью не разворачивает ко мне весь корпус.
Я назвалась другим именем, и у меня теперь длинные волосы и иной стиль одежды. Но все равно! Как он мог не узнать меня? Как?!
Рубашка на нем всегда свежая, и эта дурацкая страсть к немодным серым пиджакам из материи, похожей на гобелен… вот и сейчас он сидит, почти сливаясь с обивкой самолетного кресла. Командирские часы – подарок деда. Еще ходят…
…Я никогда не понимала, почему мы не можем быть вместе. Ведь все предельно просто, решение на поверхности: не покидай любимую женщину, и будет тебе счастье. Куда уж проще! И незачем придумывать препятствия, которых нет. Боже, как искусственно было наше расставание, никто из друзей и верить не хотел, такая, мол, красивая пара!
Никита уже издал один роман, он шел к этому долго и мучительно: там были мы, зашифрованные под другими именами, и наши чувства, спрятанные под чувствами героев – взгляд с иного ракурса. Они, эти книжные чувства, получились гармоничные и предсказуемые, не такие, как у нас в то время, – бунтарские, яркие, бешеные, словно жили мы и любили последний отпущенный день. Как будто детонатор внутри нас уже сработал и оставались доли секунды до взрыва. Я подумала тогда, что, может, теплого и спокойного мира хочется ему больше всего.
Книга была принята хорошо, и Никита стал в какой-то мере модным
