Потаповна из четвертой палаты полагала, что именно так ведутся светские утренние беседы. Узкий язычок ее стремительно облизнул бледные старческие губы. Иван сморгнул. Ему показалось вдруг, что язык у Фаины Потаповны раздвоенный. Придумал, конечно. Хотя от этой змеи всего можно было ожидать. – Мне бы ваш спокойный сон, Ванечка. Новенькой же плохо стало под утро, устроила веселье. Персонал на уши подняла, перебудила всех, королевна-то наша. Что это вы… Ой, да вы не знали, что ли?
Иван так рванул из-за стола, что подошвы ботинок скрипнули по плитке пола. Старушенция отшатнулась, заполошно взмахнула вытертыми рукавами цветастого халата и осела на ближайший стул.
– Куда это ты разогнался? – притормозил Ивана выходивший из Машиной палаты Аркадий Соломонович и солидным брюшком оттеснил его обратно в коридор. – Зеленый весь. Ну-ка, дай пульс проверю. Мало мне с утра приключений.
– К черту пульс! Что с Маш… с Марией Александровной? – Иван Сергеевич вытянул шею, норовя поверх головы заведующего заглянуть в комнату.
– У Марии, значит, Александровны аллергия приключилась на лилии. Какой-то умник вчера презентовал, медсестры и не заметили. Ладно бы один цветок, так он корзину приволок! Помещение небольшое, окна из-за мороза закрыты, проветривания никакого. Тут и здоровому дурно станет. – Заведующий прикрыл за собой дверь и взялся за запястье Ивана холодными твердыми пальцами. – Повезло, успела до кнопки вызова медсестры дотянуться. Астматический приступ, отек слизистой, все по полной программе. Едва откачали. Думали в реанимацию перевозить, да обошлось. Антигистаминные внутривенно дали положительный эффект…
Иван Сергеевич прислонился плечом к стене и прикрыл глаза. Он чуть не убил Машу. Своими руками.
– Минуту, – сказал заведующим таким тоном, что Иван мигом распахнул глаза. Показалось, что в упор на него смотрит двуствольное ружье. Если бы его расстреляли прямо здесь, у этой бежевой коридорной стены, он бы не возражал. – Не ты ли тот умник?
Иван Сергеевич молчал. Челюсти он сжимал так, что зубы скрипели.
– Я тебе что… Я тебе велел Шекспира тут не разыгрывать! Ты мне пациентку угробить собрался? Это же сильнейший аллерген. А если бы мы не вытащили ее? Головой думать надо, а не другим местом, старый идиот! – свирепо шипел Аркадий Соломонович. – Выставлю в два счета. Не посмотрю, что ты платный пациент, понял? Еще раз…
– Я понял, – бесцветным голосом произнес Иван. – Зайду к ней?
– Нечего заходить. – Заведующий покрутил головой, постепенно успокаиваясь. – Лекарствами накачали, спит она. Вечером приходи. Ваня, я серьезно тебе говорю…
– Не надо, Соломоныч, и так тошно, – попросил Иван Сергеевич и с усилием отлепил себя от стены. – Дочери звонили?
– Звонили. – Заведующий пожевал губами, словно проглотил ругательство. – Телефоны выключены.
* * *
– Представляешь, лежу, воздуху не хватает, задыхаюсь, и одна мысль крутится – обидно-то как! Я же сейчас помру, и… всё. Ничего толком не успела. – Она, не отрываясь, смотрела в темное окно.
Снег летел почти горизонтально, плотной пеленой. Ветер грохотал чем-то железным на крыше. Лицо Маша упрямо отворачивала. Отек не сошел полностью. Припухшие щеки и круги под глазами делали ее похожей на измученную панду.
Иван Сергеевич сидел у ее постели уже час, но так и не смог признаться, что лилии тайком принес он. От неловкости и стыда он даже дышал с трудом, как будто у него тоже вдруг случилась аллергия. Взял Машину руку и поцеловал ладонь.
– Ну, как не успела, – хрипло возразил он. Откашлялся. Продолжил через силу: – Дочку вырастила, вон уже внучка у тебя. Книг, наверное, перечитала море, точно больше меня. Я-то все больше профессиональную литературу…
– Я не о том. – Маша погладила его по колючей от щетины щеке и улыбнулась. – Я родилась с душой тридцатилетней, понимаешь? Каждая же душа свой возраст имеет. Так странно было. В детстве казалось, что я уже все видела и знаю. А в тридцать поняла – вот оно! То самое, мое время. Мужа встретила, дочку родила, работа любимая, друзья. Каждый день понимала – живу. Только время будто кто-то скручивал. Понедельник, понедельник, понедельник… С мужем развелась – то ли прошла любовь, то ли я придумала ее себе. Дочка выросла, у нее своя семья. Друзья – кто уехал, кого уж нет. Пенсия мизерная, очереди в поликлинике, старухи детей ругают, мужей и правительство. А я не хочу никого ругать! Не хочу так жить…
Она смахнула тыльной стороной ладони побежавшую слезинку и посмотрела на Ивана в упор.
– Страшнее всего, когда душа не поспевает стареть за телом. Ведь моей теперь не больше сорока. Она пытается продолжать жить как ни в чем не бывало, но тело говорит – вре-е-ешь… Притормози-ка. Куда это ты собралась с больными коленками? С головной болью, от которой тошнит и подкашиваются ноги… Душа еще помнит, о чем мечтала… Только время почти вышло. Иногда, Ванечка, я думаю, что ничего больше уже не будет.
Иван Сергеевич наклонился и взял в ладони ее лицо:
– Не важно, что мы думаем в минуту отчаяния. Но если ты в это поверишь, то действительно все закончится, поняла? Не смей! Не ты!
Свет ночника преломлялся в ее глазах, и казалось, что голубоватая льдистая радужка подсвечена изнутри теплой свечой. Иван подхватил Машин затылок и притянул ее к себе.
– С ума сошел, я зубы не чистила! – пискнула она, едва отдышавшись от поцелуя и бурно вырываясь из его рук. – Выключи свет, я старая и вообще… страшная!
– Дурочка, – с чувством прошептал Иван, наотмашь, не глядя, хлопая по выключателю.
Все было как надо. Только полуторная кровать оказалась узкой для двоих. То Иван едва не срывался с края, то Маша прислонялась спиной к горячей батарее. Они прижимались друг к другу так, будто, расцепившись, умерли бы тут же.
После они лежали тихонько рядом. Маша, как кошка, поблескивала глазами в темноте, которую растапливало через окно зарево ночного города. Ладонь Ивана скользила по ее боку – вниз по ребрам, в выемку талии, и снова вверх. На бедро и обратно. Стоит убрать руку от теплого родного тела, и Маша закончится. Останется только богадельня, каша на завтрак, тяжелые воспоминания и вся эта сволочная одинокая жизнь.
Ну не может он так! Иван Сергеевич вздохнул поглубже и как всем телом о стенку ударился:
– Маш, это я лилии тебе в комнату поставил. Из-за меня ты…
Ничего не случилось. Ни истерики, ни обвинений. Она нашарила его руку и крепко сжала:
– Это были волшебные цветы! Успела увидеть, прежде чем их унесли. Удивительные. Самые лучшие. У меня таких в жизни не было. Спасибо тебе, Ванечка!
Ивану показалось, что он вынырнул из темной глубины океана
