– Вы заблуждаетесь, обвиняя нас в дурном обращении, сэр, – ответил он чуть погодя. – Что до опасностей, то такова участь всех, кто служит своей стране. Вряд ли ваше высочество ожидает, что я стану оспаривать такой выбор, если он совершен добровольно. Сам я выбрал для себя то же поприще и считаю делом чести риск, которому подвергаюсь.
– Вы человек не слишком знатного рода и солдат не слишком высокого звания; таких, как вы, в Англии не меньше десяти тысяч. Между вами и селестиалом не может быть никакого сравнения. Выслушайте мою просьбу и помните, что речь идет о его счастье. Помогите нам вернуть ему место, которое он занимает по праву, а после спокойно расстаньтесь с ним. Пусть он поверит, что вы уезжаете с легким сердцем: так он легче привыкнет к другому, достойному его компаньону. Ваш долг – не принижать его до своего уровня, но позаботиться о том, чтобы все его врожденные качества развились в полную силу.
Принц говорил это не с намерением оскорбить Лоуренса – он просто констатировал факты.
– Я не верю в добрые намерения, побуждающие нас лгать тому, кто нам дорог, сэр. Не верю, что ложь может служить добру. – Лоуренс сам не знал, оскорбиться ему или воспринять эту речь как призыв к его лучшим чувствам. Но дальнейшие слова принца развеяли все сомнения.
– Я сознаю, что прошу о большой жертве. Надежды вашей семьи, возможно, будут обмануты, а награда, которую вы получили за него, – конфискована. Но разорение вам не грозит. Исполнив мою просьбу, вы получите десять тысяч таэлей[13] серебром и благодарность самого императора.
Кровь бросилась в лицо Лоуренсу.
– Крупная сумма, – сказал он, немного совладав с собой. – Но во всем Китае не хватит серебра, чтобы купить меня, сэр.
Он хотел уйти сразу же, но принц, отбросив наконец свое напускное хладнокровие, бросил:
– Глупец! Вам все равно не позволят остаться при Лун Тен Сяне, и вы отправитесь домой. Почему вы не соглашаетесь на мое предложение?
– Я не сомневаюсь, что у себя дома вы сможете разлучить нас вопреки нашей воле. Но вся вина за это ляжет на вас, а не на меня. И он будет знать, что я остался верен ему до конца, как и он мне. – Лишенный права ударить Юнсина или вызвать его на дуэль, хоть немного смягчив этим чувство глубокого оскорбления, Лоуренс ухватился за повод к ссоре, который принц дал ему сам. – Не трудитесь больше соблазнять меня таким образом, – добавил он со всем доступным ему презрением. – Все ваши посулы и махинации приведут все к тому же финалу; и я слишком верю в Отчаянного, чтобы считать его способным предпочесть такую страну, где подобные сделки приняты в приличном обществе.
– В невежестве своем вы порицаете величайшую нацию мира, – распалился в свою очередь принц. – Все ваши соотечественники так поступают. Вы не уважаете тех, кто стоит выше вас, и оскорбляете наши обычаи.
– За это я, быть может, извинился бы перед вами, сэр, если бы вы сами не оскорбляли постоянно меня и мою страну и хоть немного уважали чужие обычаи.
– Мы ничего не хотим перенимать у вас, равно как и навязывать вам свои взгляды. Вам, островитянам, милостиво позволили покупать у нас чай, шелк и фарфор – предметы ваших страстных желаний. Но вам мало этого; вы просите все больше и больше. Ваши миссионеры распространяют чуждую нам религию, ваши купцы ввозят к нам опиум, попирая закон. А ведь мы в отличие от вас не нуждаемся в чужеземных товарах наподобие ваших побрякушек, часов, ламп и ружей. В столь неравном положении вам бы следовало быть втройне благодарными императору и с утроенным смирением повиноваться ему, вы же громоздите одно оскорбление на другое. Довольно мы вас терпели!
Перечень обид, столь далеких от обсуждаемого ими вопроса, принц огласил с большим жаром. Лоуренс впервые слышал, чтобы Юнсин говорил так искренне и несдержанно, и его откровенное удивление вернуло принца к насущным делам. Наступило молчание. Принц мог с тем же успехом говорить по-китайски – Лоуренс не знал, что ответить на эту речь, где христианские миссионеры ставились на одну доску с контрабандистами, а торговля, выгодная для обеих сторон, предавалась абсурдному отрицанию.
– Я не политик, сэр, и не могу обсуждать с вами вещи такого рода, – сказал он наконец, – но честь и достоинство моей нации буду отстаивать до последнего вздоха. И никакими аргументами вы не заставите меня поступить бесчестно, особенно по отношению к Отчаянному.
Юнсин уже обрел прежнюю невозмутимость и явно стыдился того, что дал себе волю.
– Если вы ничего не хотите сделать для Лун Тен Сяна и себя самого, – с видимой неохотой заговорил он, – то, может быть, сделаете что-то в интересах своей страны? Не может быть и речи о том, чтобы открыть для вас другие порты, помимо Кантона – но вы сможете основать свое посольство в Пекине, как вам было желательно; мы также дадим обязательство не воевать против вас и ваших союзников при условии вашего почтительного повиновения императору. Все это будет сделано, если вы поможете нам при возвращении Лун Тен Сяна.
Лоуренс прирос к месту, бледный, едва дыша.
– Нет, – выговорил он одними губами, откинул портьеру и вышел вон.
Отчаянный мирно спал, обернув хвост вокруг туловища. Лоуренс не стал его беспокоить и сел на рундук. Он опустил голову, чтобы ни с кем не встретиться взглядом, и стиснул руки, чтобы скрыть, как они дрожат.
– Вы отказали ему, надеюсь? – неожиданно спросил Хэммонд. Лоуренс, приготовившийся выдержать бурю упреков, молча уставился на него. – Слава Богу; мне не приходило в голову, что он так скоро перейдет прямо к делу. Заклинаю вас, капитан: не соглашайтесь ни на что, не поговорив прежде со мной, какими бы заманчивыми ни казались его предложения. Ни здесь, ни в Китае, – добавил он. – Пожалуйста, расскажите мне все еще раз. Он говорил о нейтралитете и постоянном посольстве в Пекине?
С хищным блеском в глазах он вынудил Лоуренса припомнить все до малейших подробностей.
– Да нет же; он совершенно твердо заявил, что другие порты для нас не будут открыты, – возразил капитан, когда Хэммонд принялся размышлять вслух над картой Китая.
– Да-да, – отмахнулся дипломат. – Но раз уж он согласился на постоянного посла, то, возможно, это еще не предел? Вы должны понимать, что сам он – решительный противник каких бы то ни было связей с Западом.
– Я-то как раз понимаю. – Лоуренс удивился тому, что Хэммонду это тоже известно – ведь дипломат так старался завязать с принцем добрые отношения.
– У нас не так много шансов завоевать самого принца Юнсина – хотя мы и здесь, кажется, достигли некоторого прогресса. Но то, что он уже на этой стадии так нуждается в вашем сотрудничестве, воодушевляет меня. Ясно, что принц хочет представить Китаю fait accompli[14] – иначе нельзя ожидать, что император согласится на условия, которые он, Юнсин, нам предлагает сейчас. Он, знаете ли, не наследник престола, – добавил Хэммонд, видя, что Лоуренс сомневается. – У императора три сына, и старший, Миньнин, уже взрослый: он-то и есть кронпринц. Юнсин пользуется, конечно, большим влиянием, иначе его не послали бы в Англию – и одно то, что он предпринял такую попытку, вселяет в меня надежду, что мы можем добиться большего. Если только… – здесь Хэммонд вдруг помрачнел, – если только французы уже не поработали с их либералами при дворе. Боюсь, это многое объясняет – в частности, то, почему китайцы отдали им яйцо. Я просто волосы рву при мысли о том, как ловко они сумели внедриться, пока мы после высылки лорда Макартни носились со своим драгоценным достоинством и не делали никаких попыток возобновить отношения.
Лоуренс ушел от него невеселый. Чувство вины, снедавшее его, почти не уменьшилось: он знал, что отказать его побудили не эти превосходные аргументы, а обыкновенный инстинкт. Он никогда бы не стал лгать Отчаянному и не отдал бы его в руки варваров, каковыми считал китайцев, – но у Хэммонда имелись на Юнсина свои виды, затруднявшие новый отказ. Если им в обмен на разлуку предложат действительно выгодный договор, его долгом будет не только уехать, но и склонить Отчаянного к послушанию. До сих пор его утешала вера, что ничего существенного китайцы им не предложат. Теперь его лишили этого иллюзорного утешения, и разлука с каждой пройденной милей надвигалась все ближе.
