Мы и о тебе вопрос поставим!
В довершение несчастья явились вдруг давно приглашенные мной продавцы из булочной с гитарой и с двуручной корзиной обрезков и, на радостях встречи, тут же выложили весь секрет, с довольными улыбками заявили:
— Буржуям оно это, может, и не по вкусу, зазорно кусочки подъедать, а пролетариям в самый раз! Налетай, ребята, таскай кому что нравится. Кому с мачком, кому с изюмчиком!
Родители восприняли это как ужасное оскорбление.
Последствия родительского бунта не заставили себя ждать. Меня вызвали в райбюро пионеров. По выражению лица моего друга Павлика уже было видно, какая его коснулась буря.
Взбунтовавшиеся родители под предводительством решительной вагоновожатой успели обойти все учреждения, от райкома партии до Районо, и везде учинили такой шум, что Павлику приходилось вертеться, как карасю на сковородке.
— И кто бы думал, — говорил он сокрушенно, — что наше доброе дело окажется для нас таким лихом!
Он сообщил, что вопрос этот по жалобе трудящихся будет стоять на очередном заседании Районо. Надо приготовиться к худшему.
Как жалко, что не было в Москве Михаила Мартыновича! Как я узнал во Внешторге, он уже уехал во Францию и теперь далеко от нас, в Париже.
Как отвечала Крупская на живые письма
Когда я, вернувшись в лагерь, рассказал, что родители возмущены не только несправедливостью по отношению к нам со стороны районных властей, они вообще не желают, чтобы мы жили в шалашах и сами добывали пропитание, ребята очень огорчились.
Как быть, как сохранить наше райское житье? У кого найти защиты, если и Райбюро, по-видимому, против? Дядя Миша<p>— увы, его с нами нет!
А может быть, мы ошибаемся и действуем неправильно? Нет, ведь мы юные ленинцы, а известно, что Ленин однажды жил в шалаше в Разливе. Это все знают.
И вдруг кто-то предложил:
— Давайте напишем письмо жене Ленина, Крупской.
Расскажем, что хотим жить по-ленински, а нам запрещают!
А потом кто-то догадался: зачем писать, когда можно задать вопросы устно. Прийти к Надежде Константиновне и сказать: мы<p>— живые письма!
Идея мне понравилась. И вот мы у костра уже разбираем проекты устных писем и намечаем, кого послать.
В конце концов избранными оказываются авторы самых дельных, коротких и ясных писем<p>— это наш «доктор паровозов» солидный Шариков, дочка вагоновожатой Рита и, представьте, малышка Катя-беленькая.
И, кроме того, мы решили захватить с собой нашего трудновоспитуемого Ваську<p>— уж если нашему воздействию он не поддается, может быть, Надежда Константиновна с ним справится!
— Васька, — сказали мы ему, — если с тобой поговорит жена самого Ленина, послушаешься, что она скажет?
— Жену Ленина послушаюсь, — сказал Васька, — как же, кого же тогда слушаться!
И вот в одно прекрасное утро вместе с ними я у проходной Кремля. Звоню Надежде Константиновне по телефону, говорю, что я вожатый отряда, а со мной живые письма, можно ли начальнику караула их пропустить?
Надежда Константиновна переспросила, что это значит, в каком это смысле они живые, очень интересные, действенные? И, когда я объяснил, рассмеялась:
— Хорошо, передайте трубку начальнику караула.
Начальник отнесся к нам доброжелательно, сам провел мимо строгих часовых и напутствовал с улыбкой:
— Только зря по Кремлю не бегайте! В прятки не играйте, а то вас потом не найдешь, не вытащишь!
— Ну, уж и Царь-пушку-то не посмотреть, — протянула Катя-беленькая.
— Только Царь-пушку<p>— и марш, как из пушки!
Мы пообещались и улетучились.
И вот мы у порога ленинской квартиры. Еще так недавно по этим ступенькам поднимался сам Владимир Ильич. Ребята идут по ним на цыпочках, притаив дыхание.
Войдя, мы отдали пионерский салют. Надежда Константиновна просматривала газеты. Встав из-за стола, она сняла очки и добродушными глазами осмотрела всю мою команду:
— Здравствуйте, хитрецы! — И обратилась к самой высокой<p>— Рите: — Ну, начинай, ты будешь первым говорящим письмом.
— Здравствуйте, дорогая Надежда Константиновна! — Рита нарочно подражала чтению письма. — Пишут вам пионеры отряда имени Буденного. Мы решили все лето прожить в шалашах, как товарищ Ленин в Разливе! А нам хотят запретить. Говорят, что мы простудимся и заболеем, вместо того чтобы набраться здоровья. Но ведь Ильич-то не простудился!
Надежда Константиновна улыбнулась, тень хорошего воспоминания прошла по ее лицу.
— Нет, не простудился… Даже посвежел. Но жил он в шалаше по необходимости, — подчеркнула она, — а вам это зачем?
— А мы принципиально! — заявила Рита.
— Вот это неправильно. Ильич в шалаше скрывался от белогвардейских шпиков, а вам от кого скрываться? Но это вопрос непринципиальный. Летом жить можно где угодно: в палатках, в помещении сельской школы, даже в шалашах. Главное<p>— вести себя по-ленински.
После этих слов тут же изобразил говорящее письмо Шариков:
— Дорогая Надежда Константиновна, наше пионерское звено «Спартак» решило вести себя в пионерском лагере по-ленински. Не тянуть все с государства, а самим добывать себе пропитание. Мы слышали от одного старого большевика, что Владимир Ильич, живя в Разливе, сам ловил рыбу, варил уху, косил сено для Емельяновых, а они привозили ему хлеб и чай-сахар…
— Ну, Ильич, конечно, не за чай-сахар косил сено, — прервала Крупская. — Это нужно было для маскировки.
Ведь Емельяновы выдавали его за рабочего, которого они наняли на покос. Но действительно, стожок он накосил, и не маленький… И если так считать, то, пожалуй, и верно<p>— на хлеб себе заработал. — Тут Надежда Константиновна рассмеялась. — Вот какие вы дотошные, я как-то никогда об этом не думала!
И она снова примолкла, вспоминая. Мы притаили дыхание, словно сейчас вот она обернется и позовет… и из комнат выйдет Ленин и сам расскажет нам, сколько он накосил сена в Разливе.
— Косил Ильич с удовольствием. Он очень любил физическую работу…
— И мы! И мы тоже! — радостно вскрикнули живые письма.
— Мы на хлеб себе можем заработать, плетя корзинки… для совхоза. Они очень нужны. Нас Данилыч так научил. А родители против. Говорят: «Это эксплуатация детского труда», «Это неправильно», «Детям все должно обеспечить государство», «Четырехразовое питание!».
Выражение лица Надежды Константиновны как-то переменилось. Стало настороженным.
— Да? Такие возникают проблемы? Ну, не знаю, что вам посоветовать. Конечно, дети рабочих имеют право на заботу государства. Однако такие иждивенческие настроения нехороши… Приучать детей смотреть в руки государства? — Она думала вслух и вдруг спросила: — А вам самим-то как интересней?
— Вы знаете, когда картошка выкопана своими руками, какая она вкусная! — выпалил Шариков.
— А заработанный в совхозе хлеб, когда его ешь, — крошечки не уронишь! Держишь в горстке! — добавила Катя.
— Сколько тебе лет? — заинтересовалась Надежда Константиновна нашей малышкой.
— Мне уже десятый… Это я только ростом такая маленькая, — ответила Катя и тут же без запинки начала читать свое заветное письмо: — Дорогая Надежда Константиновна, мы, пионеры звена Розы Люксембург, хотим ликвидировать неграмотность, бороться с суевериями, но у нас это пока не получается. Нагл попался очень трудный случай. В деревне мы нашли маленького батрака, сироту Васю. Он такой несознательный, что верит в нечистую силу и нас убеждает, будто она есть. Никак ему не докажем. А главное, он любит кулака, который его эксплуатирует. Кулак его бьет, а он говорит: «Я за него бога молю. Ен, — говорит, — меня кормить». В церковь ходит, свечки ставит. Как его нам перевоспитать, не знаем.
— Где же такой несознательный батрак? — спросила Надежда Константиновна.
— А вот он здесь!
И все обратились к Ваське, который стоял истуканом, уставившись на Крупскую своим немигающим взглядом.
— Вот этот? — От удивления Надежда Константиновна даже надела очки. Как же это ты, Вася, батрак<p>— и вдруг за кулака?
— А он меня кормить, — подтвердил Вася.
— Значит, если мы тебя будем кормить, ты будешь за нас?
— Ага… чего же, могу!
— Ну хорошо, мы устроим тебя в детский дом, ты сирота? У тебя нет родителей?
— Батьку беляки зарубили на войне, матка от горюшка померла…
— Ах, Вася, Вася, ты наш человек, а сознание тебе прививают чужое! Почему ты с пионерами не дружишь?
— А я с ними дружу.
— А зачем же ты нас ругаешь? Дразнишься? — не выдержала Катя.
— Это я не со зла. Скушно мне. Завиствую вашей жисти.
— Понятно, — сказала Надежда Константиновна.
Сказала она это так, что нам вдруг стало понятно Васькино одиночество, его тоскливое чувство, с которым он наблюдает нашу жизнь, не имея возможности войти в нее и зажить вместе с нами.
