Презирая будильники как подпорки для неорганизованных людей и приказав себе проснуться ровно в половине седьмого, Кристель, едва успев донести голову до подушки, мгновенно заснула.
Утром Сандра застала ее в полной растерянности: надеть кожаный костюм не было никакой возможности, а полусапожки и вовсе безвозвратно погибли.
– Я же предупреждала, – рассмеялась русская. – Но все поправимо. Тем более, погода сменилась, мороз… Держи. Держи-держи, это все равно мне дали там, у вас. – И она протянула Кристель пакет, в котором лежали короткая дубленая куртка, джинсы и зимние кроссовки. – Давай быстрее завтракай, и все-таки хотя бы немного на прощание пройдемся по городу. С автобусом я уже договорилась, нас подождут на Невском.
Перспектива идти по этому страшному городу, среди серых, неулыбающихся людей мало привлекала Кристель, но, понимая, что слишком многим обязана Сандре, она согласилась.
Улица неожиданно встретила ее пронзительно свежим запахом, который хотелось пить и бросать в лицо, как чистую горную воду. За одну ночь город неузнаваемо изменился и стал похож на старинную фотографию с ее неуловимыми тонкими переходами от черного к белому и обратно. Даже купола церквей были не золотыми, а матово-пепельными. Снег, падающий и тающий, жил своей таинственной жизнью.
– Пойдем же! Смотри! – крикнула Сандра и широко взмахнула рукой, обводя реку с мостами жестом единственной и полноправной хозяйки этого царственного сокровища.
Они шли и шли мимо оград, в которых скрывалась музыка, написанная нотами изысканных решеточных прутьев, временами откровенно рвавшаяся наружу буйным торжеством чугунных цветов; шли по перетекающим друг в друга площадям, бескрайним и гордым, но, благодаря мастерству градостроителей, не подавляющим, а возносящим идущего по ним человека; шли под гудящими арками, вдоль петляющей стылой воды, и на них взирали ангелы – не те лукавые дети Европы, а строгие лица в холодных вершинах колонн и шпилей. Зеленые, как ил, и белые, как пена, плыли в каналах дворцы, чтобы тут же смениться красновато-коричневым теплом кирпича, отдающего Голландией…
Кристель не могла поверить своим глазам. Не было уже ни прохожих, ни машин, а только один затмевающий реальную жизнь призрачным великолепием город. Губы ее невольно сложились более жестко, глаза распахнулись шире, а лицо посветлело и приняло то отсутствующе-суровое выражение, какое было на лицах ангелов.
– Видишь! – торжествующе воскликнула Сандра, до сих пор не вмешивавшаяся в общение человека и города ни словом, ни жестом. – Это колдовство. Да не ваше, с бормочущими ведьмами в Гарце, а высшее, духовное колдовство. Посмотри, – она внезапно сунула Кристель в руки маленькое зеркальце, – посмотри, какая ты стала! – Кристель с испугом и удивлением увидела в мутной от дыхания амальгаме почти чужое, полное настоящего трагизма лицо. А Сандра, быстро отобрав зеркало, уже горячо шептала, прижавшись к ней: – Россия – это отрава, яд, дурман! Вкусивший его хотя бы раз, не сможет забыть и отказаться. А ты своим дедом, девочкой Манькой, вчерашней поездкой уже отравлена – навсегда! – Кристель отшатнулась, ей стало действительно страшно, словно она оказалась не в огромном городе, а в заколдованных владениях Снежной Королевы. Но Сандра расхохоталась, и чары исчезли. – Испугалась, признайся? Это в порядке вещей. От Питера теряют голову и менее эмоциональные люди. У меня приятель, уж до мозга костей американец, и тот отравился так, что приезжает сюда раза два-три в год: не может жить, не хлебнув нашей необъяснимой выморочности. Правда, обрабатывала я его старательно, – призналась она. – А вот и наш автобус.
В плоском здании аэропорта, больше похожего на кафе шестидесятых годов, Кристель торопливо пыталась сказать все, что не успела:
– Ты стала мне больше, чем сестрой, Сандра. Я даже не ожидала, что незнакомые люди могут настолько… быть… Словом, как только сможешь, приезжай. Я… я приглашаю тебя на нашу свадьбу двадцатого декабря. Приглашение, стоимость визы, дорога – все за мной. А если будешь вдруг там, в Логу… – неожиданно мысль Кристель сделала финт, и она сказала совсем не то, что хотела, а то, что подсознательно мучило ее со вчерашнего вечера, – …спроси у Марии, почему она взяла это кольцо.
Сандра понимающе кивнула и крепко прижала Кристель к себе.
– Ты удивительная, и я люблю тебя, – ничуть не смущаясь таким признанием, произнесла русская и тряхнула рассыпающимися волосами. – Я приеду, только летом, на практику. А в декабре – никак: сессия, экзамены. Но, может быть, – она посмотрела куда-то за плечо Кристель серыми небесными глазами, будто видела там нечто, недоступное другим, – все еще изменится. Ты всегда помни, что здесь тебя ждут. – Она поцеловала ее холодными губами и, не дожидаясь посадки, ушла, словно растворилась в белесом мареве позднего ноябрьского утра.
* * *
Надменное лицо Карлхайнца вытянулось, когда он увидел Кристель не в сверкающем синевой костюме, а в потертой меховой куртке.
– Это последний крик русской моды? – все же улыбнулся он. – Или ты занялась благотворительностью и раздавала свои наряды нищим петербургским красавицам?
– Ни то, ни другое, – пробормотала Кристель, ощущая себя человеком, который ступил на твердую землю после изматывающей океанской качки, и жадно вдыхая привычный запах очищенного воздуха, хороших одеколонов и кожи от многочисленного багажа вокруг. – Все рассказы – дома. Надеюсь, сегодня у меня еще есть свободный вечер?
– У нас, – мягко поправил Карлхайнц. – Но только сегодня – завтра тебя с нетерпением ждут в «Роткепхене», где твоя любимая Кноке собирается устроить настоящую пресс-конференцию, и, разумеется, твой дядюшка.
– Да, конечно… – рассеянно ответила Кристель, при упоминании о Хульдрайхе тронув несуществующее кольцо.
В спальне белели смятые простыни.
– Видишь, я ночевал тут, но без тебя это пытка. Бессонница и рукоблудие. Иди сюда. – Тонкие твердые пальцы легли под свитер, быстрыми осторожными движениями горяча кожу, и спустя минуту Карлхайнц уже брал ее прямо в чужой одежде. – Ты так странно пахнешь… Чем-то диким… И снегом… – Кристель почти безучастно стояла, прижатая к стене, и только ее тело, привыкшее к мощным размашистым движениям, свершавшимся внутри нее, отвечало им дрожью и влагой, но душа все еще была словно скована тонким льдом. Карлхайнц тяжело дышал в меховой воротник, и ворсинки щекотали шею. – Ты пахнешь чужим… Это остро… Это возбуждает… Еще… еще… – И снова заработала внутри нее звериная сила, и, вздетая на шпиль, Кристель застонала, изливая в этом стоне все напряженке двух минувших суток…
