– Вроде как.
– А состав? – задала странный вопрос Зинаида Яковлевна.
– Все берут, – не менее странно ответила Людмила.
Обе друг друга поняли.
– Вот знаешь я чего опасаюсь, – поделилась Зинаида Яковлевна. – Материал ведь трикотаж?
– Трикотаж.
– А вдруг катышками свернется? Неужто я в катышках гнить буду?
– Так не увидит же никто, – здраво отметила соседка. – В гробу же не видно. А с открытой крышкой лежать, так оно еще новое будет. Без катышков.
– Вот правильно ты говоришь, Люда, – похвалила ее Зинаида Яковлевна. – Хорошая ты женщина, понимающая. Спасибо тебе.
– Да за что, теть Зин?! Чай, мы с тобой не чужие: столько лет через стенку живем, уж ближе, чем родственники.
– Это ты правильно, Люда, сказала, – снова одобрила соседскую сентенцию Зинаида Яковлевна и наконец позволила Людмиле уйти. Больше она ей была не нужна. Дело сделано.
От ощущения выполненного долга у Зинаиды Яковлевны стало на душе тревожно: она снова вспомнила про закон подлости и поразилась тому, что воз и ныне там. Как не было собрано, так и не стало.
«Тапочки… И тапочки нужны зеленые… Под платье», – напомнила она сама себе и определила сроки выполнения задуманного: к маю, не раньше. Девятого или десятого, а там, глядишь, и лето наступит.
Выбор тапочек обещал стать интересным занятием, привлечь к которому она собиралась и Ларочку, и Катю, и уж Людку-соседку точно. И уже точно знала, с кого начнет. Уж точно не с соседки. Потому что та любые тапочки из-под земли достанет, а там уж и придумывать нечего: хоть сама в похоронное бюро иди и помирай у них там, в казенном доме.
«Позвоню-ка я Кате», – решила Зинаида Яковлевна, но прежде посмотрела на календарь. Рановато пока. И Пасха в этом году ранняя, в апреле. «Так чего ж и мне торопиться?! Позвоню-ка я Кате в мае. После десятого. А пока поживу. Можно еще…»
Проститься хочется
Никто ничего толком не помнил, да и спросить было не у кого. Все умерли, а те, кто остался, родниться не желали и делали вид, что тех самых, дурных провинциальных, родственников в их жизни не было и не могло быть. Да и откуда бы они взялись на Смоленской? В самом, можно сказать, сердце Москвы? А про Старомлыновку-то те, что в Москве жили, и слыхом не слыхивали, и видом не видывали. И не знают, что Старомлыновка и Старый Керменчик – это одно и то же. А уж про то, что «керменчик» в переводе с греческого означает «мельница», тем более.
Стоп! А греки-то тут при чем? Про греков-то они вообще не говорили: какие такие приазовские греки-урумцы?! Ну, были греки, и что? Были и сплыли – все на кладбищах лежат и никого не трогают. Вот и вы нас не трогайте: ничего не знаем, ничего не ведаем и не хотим!
– Не хотите – как хотите! – ответили провинциальные родственники и прекратили любые попытки к сближению. Тем более что все равно им дверь не открывали и на телефонные звонки не отвечали. А зачем? Если разобраться, никакой пользы от этих провинциалов не было, только дурацкие вопросы про какое-то место на кладбище, про то, как случилось. Ну, надо сказать, достаточно их Москва терпела, пока Липа была жива.
Липа – это отдельная история. Очень короткая и знакомая почти каждому. Включаешь передачу «Жди меня» – и, пожалуйста, сколько хотите таких историй. Ну, например: «Ищу свою настоящую маму, бросившую меня сорок лет назад. Те, кто видел и знает что-нибудь об этой женщине, отзовитесь!» Дальше прилагается старое коллективное фото: мама обведена в кружочек. Вся страна плачет и с нетерпением замирает около телевизоров: покажут мать эту или сгинула-таки?
«Зачем?» – вопит скептически настроенная часть аудитории. – Зачем бередить затянувшиеся раны? Чего вам дома-то у экранов телевизоров не сидится?! Чего вы письма пишите и фотографии шлете? Кому это надо?
«Мне!» – заочно отвечают добрые сердцем и верят, что кто-нибудь да откликнется! Но скорее всего – никто, как и в случае с провинциальными родственниками Липы, натыкающимися на один и тот же вопрос:
– Зачем вам знать, где похоронена Олимпиада Семеновна Серафимова?
– Надо, – ответили бы они, но их никто не спрашивает.
– Какого черта?!
– Проститься хочется, – скажут родственники и вздохнут: – А то ведь так и не попрощались!
– Так уж лет сколько?!
– Какая разница?! – удивятся провинциальные твердолобы и подадут записочку в церкви, чтоб поминали рабу божию Олимпиаду, царствие ей небесное.
Если по порядку, то история вообще-то занимательная. Жили-были в Старом Керменчике купцы Серафимовы. И было у Серафимовых пятеро детей: Антон, Георгий, Иван, Мария и Олимпиада. Хорошо Серафимовы жили, богато. Дом каменный. Прислуга. «А-а-ах, прислуга?! – прищурилась советская власть. – Дом каменный? Подать сюда Серафимова-отца, пусть перед судом рабочих и крестьян ответ держит!»
Какой ответ мог услышать самый справедливый суд в мире, одному Господу Богу известно. Сам Серафимов о нужных словах не догадался и показал представителям закона фигу, за что и был отправлен в места, где греки отродясь не жили и жить не могли, но не добрался – сгинул вместе с женой по дороге.
Стали детей делить керменчковские родственники: девочек – налево, мальчиков – направо. По справедливости поделили, как время того требовало: девчонок – работницами в семью, мальчишек – в детдом. Выйдут и те и другие к забору, смотрят друг на друга и воют тихонько, чтоб никто не видел. Чудно как-то вышло: вроде как разлучили братьев и сестер, а на деле – общим кошмаром связали. Сначала цветной кошмар был, а потом стал черно-белый, но от этого не менее страшный: оставшиеся в живых четверо, за исключением Ивана, помнили, как во время голода с территории детдома даже трупы не вывозили, так вилами в ямы и сталкивали. И Ванечка там же, в одной из этих ям: разве найдешь?
Договорились братья и сестры не вспоминать о том времени, не тревожить спящий кошмар, чтоб не повторился, не обрушился на них вновь, не развел по разные стороны забора! Липа и Маруся всю жизнь вину свою чувствовали перед братьями, а зачем? Не они же детей делили!
– Не вы же выбирали, куда идти?! – поправлял буйные кудри огромный Антоша и обнимал сестер за плечи много лет спустя.
– Не мы, – плакали обе и просили прощения.
Простили братья. Простили и взяли с сестер клятву родниться, чего б ни случилось, в какие бы дали судьба ни разбросала. Между прочим, ни в какие особые дали их судьба и не закинула: Георгий, Мария, Олимпиада в Москве обосновались, а красавец Антон – в небольшом провинциальном городке в тысяче километров от столицы.
– Переезжай к нам! – звали брат и сестры. – А то далеко!
– Ничего не далеко, – успокаивал их брат. – Всего ночь езды.
– Давай переедем! – просила любимая жена Аня и показывала пальцем на большой живот: – Москвич родится.
– Не поеду, – упирался Антон. – Живем и живем. Плохо тебе, что ли?
– Не плохо, – отвечала любимая жена, но в Москву рвалась, как в рай небесный, к Мавзолею поближе…
Рвалась-то она рвалась, да Москва не принимала. А все Олимпиада, больше всех недовольная браком Антоши. Как знала, что не к добру этот брак случился. К ее личному «не к добру». Болтливая жена брату досталась. А болтливая жена, что от дрожжей пена: сколько ни отливай, все равно через край.
Вот через край-то все и полилось. А ведь Липа этот край не просто оберегала, а укрепляла до состояния Великой Китайской стены. Да только для любопытной невестки китайское чудо света помехой не стало: все выспросила, все вызнала и все, кому следует, рассказала.
А рассказывать было о чем, потому что Олимпиада Семеновна Серафимова страшные тайны в себе носила и даже для их сохранности всех подруг изничтожила, чтобы, не дай бог, не проговориться. Только свои и знали. А свои – это Маша, Антоша и Жора. Свои-то свои, да и те ее страшной тайны не уберегли.
Что ж это за тайна за такая, вы спросите? Что ж это за тайна такая, чтоб миру о ней было знать не положено?
Ну, во-первых, замуж Липа вышла не по правилам: за двоюродного брата с неприличным именем Адрастос и не менее странной фамилией Вергопуло. Фамилию свою оставила, чтоб комар носа не подточил. Боялась, но Адик сказал «можно», потому что был по образованию юристом-коммунистом и когда-то занимал секретную должность при самом прокуроре Вышинском.
О занятиях Адрастоса дома знали немного, но жили хорошо, богато, можно сказать. По санаториям ездили, спецпайки получали, квартиру, опять же, новую, на Смоленской, в самом центре. Выйдешь – МИД стоит нерушимой баррикадой и защищает Липочкину жизнь от невзгод и печалей, хранит, так сказать, ее преступную любовь.
Об одном Олимпиада молилась: чтоб от этой преступной любви детей не было. И как-то так получалось, что их и не было. Со стороны Серафимовых думали, что Липа бесплодна, и даже радовались ее женской пустоте, потому что странные истории ходили среди старомлыновских греков об Адрастосе Вергопуло. Такие странные, что мороз по коже. Опасались старомлыновские Адика, а потому и не заезжали в гости из своего Приазовья и вообще делали вид, что не знают они такого Адростаса. Ну, помнят, конечно, но не так, чтобы очень.
