в могущественных руках Марфы Петровны и зависела от ее слов. Достоевский выражает эту идею так тонко, что ее легко упустить – поскольку мы так и не встретимся с женой Свидригайлова. Сначала Марфа Петровна распространяет слухи о позоре Дуни; затем, получив доказательства честности девушки, она «вполне убедилась в невинности Дунечкиной и <…> отправилась по всем домам в городе и <…> восстановила ее невинность и благородство ее чувств и поведения». Марфа Петровна использует языковые средства: сначала клевету, а затем снятие обвинений, которое мы могли бы назвать «расклеветанием». Ее власть всеобъемлюща и включает экономический, социальный и сексуальный аспекты с дразнящим привкусом едва ли не Божественных способностей («восстановила ее невинность»). Рассказ Пульхерии Александровны проводит читателя через пугающий частокол из слов «все», заканчивающийся фразой:
«Всему этому причиной была Марфа Петровна» [Достоевский 19726: 29] (курсив мой. –
К. А.). Что имеется в виду под словами «всему этому»?
Помолвка гарантирует, что Дуня останется во власти Марфы Петровны в силу ее родства с Лужиным, которого часто не замечают. Взаимоотношения между Марфой Петровной и Лужиным обнаруживают себя во множестве мелких деталей, включая ситуационную рифму между путешествием матери и дочери Раскольниковых в Петербург третьим классом и возвращением Дуни домой от Марфы Петровны под дождем. Как Лужин, так и Марфа Петровна считают себя вправе обличать других – об этом читателю не помешает вспомнить дальше по ходу действия, когда Лужин попытается оклеветать Соню Мармеладову. И Лужин, и Марфа Петровна занимают видное положение в обществе, пользуются всеобщим уважением, оба они богаты. Их действия ведут к изгнанию невиновных. Оба они находят себе спутника жизни, запятнанного обвинениями в бесчестии. Кроме того, Марфа Петровна и Лужин связаны метонимично – сексуальным интересом к Дуне, который испытывают Лужин и Свидригайлов. Если принять во внимание свидетельства о влиятельности Марфы Петровны, которыми изобилует текст, можно даже предположить, что она сама и подстроила все случившееся. Каковы бы ни были оставшиеся в тайне факты касательно разговора Дуни со Свидригайловым в саду (мы вернемся к этому вопросу ниже), вполне возможно, что Марфе Петровне их разоблачение было выгодно. У нее были веские основания для того, чтобы обесценить значительный личный (не финансовый) капитал Дуни: опозоренная, но красивая девушка – это идеальная жена для бережливого и расчетливого человека вроде Лужина, который, женившись на ней, приобретет остро недостающий ему моральный капитал. Марфе Петровне и Лужину известна правда: Дуня не была запятнана своим общением со Свидригайловым; но никто больше этого не знает. Лужин получает дешевую, красивую и целомудренную жену, которая больше никому не нужна, а она навсегда останется у него в долгу (долги – это вообще специализация Лужина).
Несмотря на важность свидания Дуни и Свидригайлова для романа в целом, оно нигде не изображено напрямую. Вплоть до середины романа знания читателя о нем основаны исключительно на сплетнях заинтересованного и эмоционального третьего лица, профильтрованных через эмоциональное письмо, написанное постфактум другим небеспристрастным лицом. Истина от нас скрыта под множеством наслоений слов. Только когда Свидригайлов приезжает в Петербург, читатель узнает альтернативную версию событий – опять-таки профильтрованную через сознание Раскольникова. Между тем Дуня, для которой «слова еще не дело» [Достоевский 19726: 32], хранит молчание.
Двойничество: Свидригайлов и Раскольников
Свидригайлов впервые появляется на сцене точно посередине романа, в тот момент, когда он входит в комнату Раскольникова. Раскольников (как и читатель) под влиянием письма матери готов счесть своего гостя развратным, порочным негодяем, на совести которого множество преступлений и прегрешений, включая избиение жены, покушение на растление малолетней девочки и даже женоубийство. Свидригайлов, однако, оспаривает это предположение: «…что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны? <…> изверг ли я или сам жертва?» [Достоевский 19726: 215]. Это, как мы увидим в дальнейшем, весьма уместные вопросы. В ходе их последующих бесед возникает несоответствие между представлениями Раскольникова о Свидригайлове (обычно разделяемые снисходительным или наивным читателем и подкрепленные склонностью самого Свидригайлова непрерывно исповедоваться) и наблюдаемым нами поведением Свидригайлова. Среди литературоведов также принято считать Свидригайлова злодеем, следуя в этом мнению остальных героев романа. Примечательным исключением является Р. И. Ричардсон, который защищает поступки Свидригайлова в полной оригинальных идей статье «Свидригайлов и “Играющая самость”» [Richardson 1987:540–552]. Я согласна с той трактовкой фактов, которую дает Ричардсон, но она наталкивает меня на более радикальные аллегорические и наполненные этическим смыслом выводы.
С учетом того, что между Свидригайловым и Раскольниковым существует тесная связь в силу их двойничества (этот факт широко отражен в научной литературе), любое истолкование «Преступления и наказания» должно учитывать противоположные системы ценностей, которые они представляют. Свидригайлов – воплощение телесности. Он плотно сложен, с густой бородой и чувственными красными губами, выглядит гораздо моложе своего настоящего возраста (за пятьдесят). Свидригайлов продолжает в творчестве Достоевского ряд пожилых сладострастников, начатый Быковым в «Бедных людях». Его телесность нацелена на единственную цель: удовлетворение сексуального желания. В отличие от Быкова, который, как мы помним, обитает за пределами литературного мира Вареньки, Свидригайлов занимает заметное место в самом центре «Преступления и наказания». Плотно сложенному Свидригайлову противопоставлен почти бесплотный Раскольников. Подобно своим предшественникам-«мечтателям» в произведениях Достоевского, Раскольников занимает в реальном мире эфемерное положение; и то, как ему чудом удается скрыться с места убийства, будучи окруженным не замечающими его потенциальными свидетелями, и то, что он на время оказывается невидим для рабочих во время последующего возвращения в квартиру процентщицы, – лишь два из множества проявлений этого важного качества. Если Раскольников представляет систему ценностей, противоположных ценностям Свидригайлова, то первое место среди них должна занимать склонность к половому воздержанию и аскетизму. Пожалуй, инстинктивное отвращение [Достоевский 19726: 215], которое Раскольников испытывает к похотливым рассказам Свидригайлова, хотя бы отчасти надлежит толковать как желание не позволить желанию обладать женщинами запятнать себя[67]. Данная противоположность служит основой взаимоотношений между этими двойниками; моральную драму, которую составляют их поступки и слова, невозможно понять, не затронув вопроса об их сексуальности. Отказ от сексуальности ведет в ад солипсизма. А как обстоит дело с персонажем, который принимает свою сексуальность? При апофатическом прочтении она вполне может стать путем к спасению.
Как рассказывает Раскольникову сам Свидригайлов, он – альфонс, которого выкупили из долговой тюрьмы [Достоевский 19726: 218] и принудили к вступлению в брак с помощью денег. Он заявляет, что не испытывает влечения к своей жене, которая старше его на пять лет[68]. Помимо брачного контракта, они с Марфой Петровной заключили «изустный контракт», – как мы можем отметить, идеальный повод для сплетен, – позволяющий мужу иметь время от времени
