Миссис Деккер улыбнулась и накрыла руку мужа своей.
– Я прощаю тебя, Джо, дорогой, – сказала она, все так же улыбаясь и глядя куда-то в потолок. – А тебя стоило бы выпороть за то, что солгал мне, негодный мальчишка! И за все те слова, которые мне пришлось говорить. Но больше не будем об этом. Если будешь паинькой и подашь мне вон тот букет роз, я тебя прощу.
Порывистым движением она схватила букет, спрятала за ним лицо и воскликнула:
– Джо!
– Что, милая моя?
– Как думаешь, этот мистер – как ты его назвал? – мистер Джек Окхерст дал бы тебе эти деньги, если бы я не сказала то, что сказала?
– Конечно.
– А если бы он меня не увидел?
Мистер Деккер поднял взгляд. Миссис Деккер как-то умудрилась спрятать за розами все лицо, и только глаза опасно блестели.
– Нет, конечно! Все дело в тебе, Эльзи, – только посмотрев на тебя, он сделал то, что сделал.
– Так значит, нас спасла бедная больная я?
– Милая моя, маленькая, замечательная моя Эльзи, женушка моя ненаглядная, конечно! Как мог он устоять!
Миссис Деккер благодарно обняла мужа за шею, все еще заслоняя лицо букетом роз, и зашептала что-то ласковое и бессмысленное про старого доброго Джо, ее медвежонка – но я должен сказать, мой долг как летописца призывает меня избавить читателя от настолько интимных подробностей семейной жизни, а потому на этом и закончу.
Тем не менее на следующее утро миссис Деккер, выехав на площадь, ощутила легкое беспричинное раздражение и немедленно попросила мужа отвезти ее домой. Более того, она была чрезвычайно поражена, встретив на обратном пути мистера Окхерста, и даже усомнилась, а он ли это, и обратилась к мужу с просьбой опознать в идущем навстречу незнакомце их вчерашнего знакомого. Мистер Окхерст также был удивлен – в отличие от искреннего приветствия мистера Деккера, отношение его жены было куда более прохладным. Мистер Окхерст понял это с первого взгляда. «Муж во всем ей признался, и теперь ей неприятно меня видеть», – сказал он себе, философски приняв противоречивость женской натуры, перед которой пасуют лучшие умы сильной половины человечества. Он задержался лишь для того, чтобы взять у мистера Деккера его рабочий адрес, а затем приподнял шляпу и, не глядя на женщину, пошел своей дорогой.
Простодушный мистер Деккер удивился тому, как поднялось настроение его жены после сдержанной и явно неловкой встречи, но принял это за очередную милую женскую причуду.
– Ты была слишком строга к нему, Эльзи, – пожурил он жену. – Боюсь, он решил, что я не сдержал обещания.
– В самом деле? – равнодушно отозвалась она.
Мистер Деккер заступил ей дорогу.
– Эльзи, ты выглядишь, будто высокопоставленная леди на выезде в собственной карете на Бродвее, – сказал он. – Никогда прежде не видел тебя такой. Ты прямо-таки расцвела!
Пару дней спустя владелец серных источников в Сан-Исабель получил следующую записку, написанную хорошо ему знакомым изящным почерком мистера Окхерста:
Дорогой Стив!
Я обдумал твое предложение о покупке четвертной доли Николаса и решил принять его. Но сомневаюсь, что дело окупится прежде, чем ты увеличишь количество жилой площади и оформишь ее по высшему классу, ведь селиться там будут мои клиенты. Предлагаю сделать достройку основному зданию и возвести два или три новых домика. Посылаю мастера, который сможет немедленно приступить к работе. С ним приедет его больная жена, присмотри за ними так, как смотрел бы за нами.
Возможно, после скачек я сам туда заеду посмотреть на дела, но в этом сезоне игр устраивать не планирую.
Всегда твой,
Джон ОкхерстТолько последнее предложение этого письма вызвало недовольство.
– Я могу понять, – сказал мистер Хэмлин, соучредитель мистера Окхерста, когда ему показали это письмо. – Я могу понять, почему Джек вообще взялся за эту гостиницу – дело-то денежное и скоро окупит себя с лихвой, если не бросать его на полдороге. Но что меня вывело, так это какого черта он отказывается от карт в этом сезоне – а ведь мог бы отыграть бо́льшую часть своих вложений в эту затею! Подозреваю, что за этим кроется какой-то хитрый план.
Этот сезон мистер Окхерст мог считать успешным для себя – и крайне убыточным для нескольких джентльменов из парламента, судей, полковников и всех прочих, кому выпала честь разделить с ним полночный карточный стол. И все же в Сакраменто он скучал. Недавно приобретенная привычка выходить на прогулку рано утром изумляла друзей мистера Окхерста, как дам, так и джентльменов, но лишь отчасти могла утолить его любопытство. Некоторые даже пытались за ним шпионить, но выведать удалось только то, что маршрут прогулки пролегал по направлению к площади, где мистер Окхерст сидел какое-то время на одной и той же скамейке и возвращался, так ни с кем и не повстречавшись; таким образом, теория «ищите женщину» потерпела поражение. Некоторые суеверные джентльмены, коллеги по профессии, считали, что он таким образом приманивал удачу; другие, более трезвомыслящие, склонялись к версии о сборе информации.
После скачек в Мэрисвилле мистер Окхерст отправился в Сан-Франциско, оттуда вернулся в Мэрисвилль, но спустя пару дней его уже видели в Сан-Хосе, Санта-Крузе и Окленде. Все, кто с ним встречался, утверждали, что он был беспокоен и возбужден, в отличие от обычного своего флегматичного состояния. Полковник Старботтл отметил, что в клубе в Сан-Франциско Джек отказался сдавать.
– Руки дрожат, сэр, ничего не могу поделать. Возможно, не стоило злоупотреблять сегодня спиртным.
Из Сан-Хосе он отправился в Орегон по суше, экипированный весьма недешево – лошадьми и всем необходимым. Но в Стоктоне его планы резко изменились, и спустя всего четыре часа после прибытия в город он на единственной оставшейся лошади въехал в каньон серных источников на Сан-Исабель.
Это была очаровательная треугольная долина у подножия трех пологих гор, заросших темными соснами, земляничными деревьями и толокнянкой. На одном из склонов примостилась гостиница; ее беспорядочно разбросанные здания и длинная веранда просвечивали сквозь листву, кое-где попадались и крохотные, будто бы игрушечные белые домики. Мистер Окхерст не был большим поклонником природы, но открывшийся ему вид вызвал то самое непривычно возвышенное чувство, посетившее его на утренней прогулке в Сакраменто. Он ехал по дороге, минуя кареты с женщинами в ярких одеждах, и суровый калифорнийский пейзаж постепенно пропитывался человеческим теплом, человеческими красками. А затем показалась и веранда, убранная цветами для вечера. Мистер Окхерст, умелый наездник, не замедлил хода, а так и проскакал галопом, поднял лошадь на дыбы у самого подножия веранды и в облаке поднятой пыли спустился на землю.
Какие бы бурные чувства ни сжигали мистера Окхерста изнутри, он вновь обрел привычное спокойствие, едва лишь ступив на порог веранды. По старой, въевшейся под кожу привычке он повернулся к любопытствующей толпе и окатил ее холодным равнодушием, как встречал всех – и мужчин, пренебрежительно фыркавших себе под нос, и женщин, замирающих от восторга. Лишь один человек вышел вперед, чтобы поприветствовать его, – по иронии судьбы это оказался Дик Гамильтон, вероятно, единственный здесь, кто был безупречен по происхождению, образованию и занимаемой должности. К счастью для репутации мистера Окхерста, он также был богатым банкиром и общественным активистом.
– Кто это был? – встревоженно спросил молодой Паркер. – Ты его знаешь?
– Разумеется, – ответил Гамильтон со своим обычным нахальством. – Это человек, которому ты неделю назад проиграл тысячу долларов. Но до сегодняшнего дня я не имел чести знать его лично.
– Но разве он не картежник? – полюбопытствовала мисс Смит, самая молоденькая из присутствующих.
– Так и есть, – ответил Гамильтон. – Но поверьте, моя юная госпожа, нам всем далеко до его честности и открытости. Хотел бы я так же бесстрашно полагаться на судьбу.
Но мистер Окхерст не слышал этого разговора; к тому времени он уже лениво прогуливался по верхней зале, не переставая, однако, держать ухо востро. Внезапно он услышал за спиной легкие шаги, а затем знакомый голос позвал его по имени, и кровь тут же застучала в венах. Он обернулся, перед ним стояла она.
Но как она изменилась! Если мне недоставало слов, чтобы описать инвалида с запавшими глазами, причудливо одетую жену рабочего, где найти мне слова для этой грациозной и со вкусом одетой леди, в которую она превратилась за эти два месяца? Она была красива, и это было чистейшей правдой. И вы, и я, дорогой мой читатель, мы оба тут же отметили бы, как очаровательные ямочки сменились истинной красотой, избавленной теперь от затаенной застенчивой печали. Изящные черты носа с горбинкой стали жестче и строже. Мягкое наивное удивление в этих милых глазах теперь казалось не более чистосердечным, чем вежливый ответ на галантные речи собеседника, и она более не вызывала жалости – теперь она могла сама управлять чувствами своего собеседника. Но ни вы, ни я не были в нее влюблены – в отличие от мистера Окхерста. Боюсь, этот бедняга видел в складках парижского платья ту же трогательную невинность, что сквозила в ее облике в те времена, когда она сама шила себе одежду. И самое поразительное откровение – теперь она могла ходить, и ее чудесные маленькие ножки сейчас были обуты в самые крохотные туфельки из всех, что когда-либо делали парижские мастера, с дурацкими голубыми бантиками и фирменным знаком Чеппела на узкой подошве, Рю-де-где-то-там, Париж.
