— Всю жизнь я играл с силами, которые нами правят, — сказал граф. — Теперь я только и занимаюсь тем, что стараюсь просчитать последствия. Король проматывает состояние Елизаветы так, будто у колодца нет дна. И что в результате? Дорог нет, флота нет, защиты наших кораблей нет, никаких новых колоний, достойных упоминания… и народу нечего предъявить.
Темнело, прохладные сумерки начала лета скрыли пустые уголки сада, затемнили неприглядные места. На террасе граф задел плащом свои любимые гвоздики, посаженные Джоном в больших декоративных вазах, и воздух наполнился ароматом. Садовник наклонился, сорвал цветок и протянул его хозяину.
— Это вы привели на трон нового короля, — заметил Джон. — Вы хорошо послужили, и он получил Англию без проблем. Вы сохранили в стране мир.
Граф кивнул.
— Да, я помню. Но вот это маленькое каштановое дерево, Джон, это маленькое дерево в горшке может принести гораздо больше радости огромному числу англичан, чем все мои интриги.
— Большинство людей не склонно к политике, — извиняющимся голосом отозвался Джон. — Я лично предпочитаю растения.
Сесил рассмеялся.
— Хочу показать тебе кое-что. Возможно, ты удивишься.
Он повернул обратно, и Джон последовал за ним к дому. Широкая двойная дверь была открыта, с обеих сторон стояли слуги. Граф прошел мимо них, как мимо невидимок, а Джон вежливо кивнул. Скоро они оказались в затененном зале. Деревянный пол и панели пахли свежим деревом, в углах еще лежали опилки, контуры филенок на панелях отчетливо блестели. На дереве не было ни одного слоя полировки. Светлая древесина даже в сумерках светилась, будто купалась в солнечном свете. Винтовая лестница опиралась на большую колонну. Резчик, уходя домой после работы, накрыл ее тканью. Граф отвел ткань в сторону и спросил:
— Что ты видишь?
Чтобы рассмотреть, Джон подошел поближе. Колонна была квадратной и величественной, размером и надежностью соответствовала большому залу. В верхней части были вырезаны декор, гирлянды и ленты из листьев аканта. На одной стороне колонны резьба была не закончена, другая сторона была готова. На ней мастер изобразил человека, как бы выходящего из постамента, выступающего из резной рамы, чтобы занять свое место во внешнем мире и донести плоды своих трудов до самых отдаленных уголков.
В одной руке человек держал грабли на длинной ручке, в другой — огромный горшок с великолепным фантастическим цветком, через края переливались фрукты и семена — своего рода рог изобилия, полный добродетелей. Фигура была одета в удобные мешковатые штаны и прочную куртку, на голове — шляпа, надвинутая под щегольским озорным углом. Джон узнал себя, созданного из дерева на центральной колонне в графском дворце.
— Господи боже мой! Это я? — прошептал он с благоговейным вздохом.
Рука Роберта Сесила мягко легла ему на плечо.
— Ты, — подтвердил он. — И по-моему, очень похож.
— Но почему именно я на этой колонне, милорд? — удивился Джон. — Здесь можно было вырезать что угодно!
Граф улыбнулся.
— Да, выбор был велик: три грации, Зевс, Аполлон, что-нибудь из Библии или сам король. Это мой дом, и я хочу видеть на центральной колонне своего садовника.
Традескант посмотрел на шляпу, залихватски надвинутую на лоб, и на грабли, которыми отважно потрясала фигура.
— Не знаю, что и сказать, — промолвил он. — Для меня это слишком. У меня просто дух захватило.
— Слава приходит в разных обличьях, — ответил Роберт Сесил. — Но думаю, люди будут тебя вспоминать, сидя под каштановыми деревьями и нюхая цветы, благоухающие в их садах. И ты останешься на этой колонне, пока будет стоять мой дом. Джон Традескант, запечатленный для потомков, стремящийся вперед с цветком в одной руке и граблями в другой.
ОСЕНЬ 1611 ГОДА
Наконец для Элизабет и маленького Джея настало время переселения в Хэтфилд. Гертруда, внезапно охваченная материнской нежностью, явилась проводить их и чуть не всплакнула из-за предстоящей разлуки. Все вещи погрузили в один фургон, Элизабет устроилась рядом с Джоном на сиденье возницы, а Джей втиснулся между ними.
— А где каштановое дерево? — вспомнил Джон.
— Опять он про это дерево! — воскликнула Гертруда, но без обычного ехидства.
— Благополучно отправится сзади, вместе с кухонными вещами, — пояснила Элизабет.
Передав жене вожжи от мирно стоящей лошади, Джон отправился к задней части фургона посмотреть, нормально ли пристроен бочонок с деревом. Деревце было прислонено к поручню под углом, то есть в дороге нежная кора на стволе могла повредиться. Джон сжал губы, удерживая суровые фразы. У Элизабет было много работы, она организовала переезд целого дома. Да еще маленький ребенок, подвижный как щенок, целый день крутился у нее под ногами. Традескант понимал, что не должен винить жену за небрежность к растению, которое было для нее лишь символом его любви. Элизабет никогда не заботилась об этом дереве так, как он. И было бы несправедливо требовать от нее иного. Он снял с фургона пару стульев и переставил вещи, надежно закрепляя деревце, потом вернулся на место кучера.
— А твой ребенок удобно сидит? — резко спросила Элизабет.
Джон кивнул и спокойно пояснил:
— Это очень дорогое дерево. Наверное, дороже фургона со всем содержимым. Мы были бы дураками, если бы сломали его по неосторожности.
Гертруда бросила быстрый взгляд на дочь, как бы сокрушаясь по поводу мужского упрямства. Элизабет потянулась к матери из фургона, поцеловала ее на прощание и сказала:
— Пожалуйста, навести нас в Хэтфилде.
Когда фургон тронулся, Гертруда отступила назад и помахала им вслед, и Джей помахал в ответ. На какое-то мгновение ей показалось, что она сможет заплакать; Гертруда старательно скривила лицо и подумала о том, что потеряла дочь и внука, но слезы так и не пришли.
— Счастливого пути! — крикнула она, глядя, как Традескант удобнее устраивается на жестком сиденье возницы, словно готовится преодолеть полмира.
Когда фургон отъехал, Гертруда пробормотала себе под нос:
— Ну да, вижу-вижу, Джон Традескант, как твое сердце подпрыгивает от радости при одном только слове «путешествие». Лучше бы Элизабет создала семью с нормальным фермером откуда-нибудь из Кента. Тогда она бы и венчалась в отцовской церкви, и отпевали бы ее там же, где и крестили. Но нет, это все не для тебя, Джон, ты принадлежишь Сесилу со всеми потрохами, и честолюбие у тебя такое же, хотя забавно проявляется — в тяге ко всем этим редкостям и странствиям. И Меофем никогда не станет для тебя достаточно большим, загадочным и диковинным.
