сделаю одолжение. — Сказав это, он сел за стол, надвинул на кончик носа очки и стал писать.
Меня эта новость и обрадовала, и огорчила. Я рад был тому, что остаюсь, буду работать и изыскания не остановятся, огорчен же был тем, что снабжение так и не наладилось.
— Да, ну вот, написал. Представьте себе, только шесть рабочих, а полагается восемьдесят… Шкилеву — четыре… Машу надо отправить вниз и еще кое-кого из геологов. Уж больно много их… Да… Придется сесть на строгий режим, опять будет бунт среди рабочих… Да, а я думал о смычке на переходе Амгуни с Воротилиным, да не видать…
— Николай Александрович, а что, много будет углов по левому берегу? — спросил я его.
— Много.
— Но они маленькие?
— Какой вы чудак. — Он приподнял очки и посмотрел на меня. — Не все ли нам равно… Ах, да вы о кривых беспокоитесь?
— Ну да.
— Понятно, болезнь пикетажиста…
Вместе с запиской от К. В. эвенк привез восемьдесят пачек папирос, одиннадцать лимонов, десять топоров и несколько кайл. Что будет впереди, неизвестно, но пока у нас на столе лимоны и папиросы. Куда как редкие гости, и с тем большей радостью мы их встречаем!
11 октября. Еременко не приехал. Напрасно ждал его весь день Ник. Александрович. Но к ночи, в двенадцатом часу, вдруг послышались с Амгуни голоса. Они сливались с воем ветра, рокотом реки, и нельзя было определить, кто кричит. Всеволод выбежал из палатки, крикнул в темноту. Не отозвались. Вразнобой закричали рабочие, один громче другого, некоторые засвистели, но ответа не было. Только все успокоились, как снова раздался крик. Голос, похоже, женский. Немного спустя повторился, и за ним — густой мужской голос.
— Эвенки, наверно, — высказал предположение Всеволод и приказал рабочим разжечь костер.
Долго не было слышно голосов. Завывал ветер, стонали деревья. Небо было черным. Падали на крышу палатки сухие, сорванные ветром ветки. Неожиданно голоса стали ближе. Жутко было представить этих отчаянных людей, поднимающихся в такую непогоду в такой час по Амгуни.
Костер пылал, прибрежная вода от пламени была красной. Неподалеку, на перекате, послышались шум и хриплый смех. Сколько я ни вглядывался в темноту, ничего не мог разобрать. Опять раздался смех, — странно звучал он в ночи, и вдруг кто-то крикнул: «Да это Маша!.. Маша!» — закричал он.
— Эгей! — послышалось в ответ.
Ехала Маша, это была она. Только одна Маша могла смеяться при таких неприютных обстоятельствах. Но кто с ней? Бат пристал к берегу, и из него выпрыгнул Соснин. За ним Маша и трое рабочих.
— Но как вы могли решиться, ведь такая жуть? — спросил Всеволод.
— Не ночевать же на берегу, — ответила Маша.
— Не страшно было?
— Страшно.
Она приехала в наш отряд и теперь будет неотступно следовать за нами. Ее работы — шурфы, бурение на трассе. Немного странно, что ее послали одну. На Джамку остались Лесовский, Забулис. Что они там делают? Старший инженер и прораб сзади, а Маша-коллектор — на головном участке.
Палатка наполнилась шумом. Маша не умеет говорить тихо, и Всеволоду доставляет немалое удовольствие по-приятельски ее поддразнить.
— Громче, Маша, громче, здесь же все глухие.
— Ха-ха-ха-ха, — смеется она и от смущения закрывает рот рукой.
А за палаткой ветер усиливается. Палатка дрожит и того гляди взлетит на воздух.
12 октября. Строгий паек рабочие приняли спокойно.
— Надо экономить, иначе совсем плохо будет, — объявил Ник. Александрович.
С утра шел дождь, мелкий, холодный, но ветер стих, словно сделал свое дело — ив сторону. К обеду дождь пошел со снегом, и снова подул сильный ветер. Стало холодно. Коченели руки, не могли записывать в пикетажку. Нелегко было и Ник. Александровичу, и в силу необходимости пришлось вернуться домой раньше обычного.
Ветер все больше усиливался, и становилось жутко, когда отдаленный шум быстро нарастал, несся к палатке, и гигантское дерево, стоящее возле нее, накренялось и того гляди могло рухнуть. Упади такое дерево на палатку, и от нас останется мокрое место.
Но зато как уютно в палатке. Потрескивает в печи, мерцают огоньки свечей. На столе горячий чай. Маша что-то рассказывает Всеволоду, я не слушаю ее, но мне приятен женский голос, от него как бы еще больше тепла и уюта.
Около палатки кто-то завозился, и через секунду в нее вошел эвенк. Потирая озябшие красные руки, он обвел всех взглядом и коротко сказал: «Драстуй!»
— Моя ходи к вам. Рыбалка совсем-совсем скоро ходи Могды, совсем ходи. Батурин сказал, ходи Мозгалевски, говори, завтра баты к нему ходи, Баджал ходи, — и замолчал.
— Ничего не понял, — простодушно сказал Ник. Александрович.
— Он говорит, что Батурин нам дает баты для переезда в Баджал, они приедут завтра. Если мы не воспользуемся, то они уедут в Могды, а нам придется переезжать своими силами, — пояснил Всеволод.
— Ах так, теперь ясно. Садись чай пить, — сказал Ник. Александрович.
Через полчаса нарочный унес наш ответ. От Баджала до последнего нашего пикета семь километров, для нас было бы гораздо удобнее еще постоять на этом биваке два-три дня, а потом уже переехать, но отказаться от услуг Батурина значило бы сделать ошибку. На Соснина надежда плоха, опять будет путаница. Ник. Александрович с радостью согласился.
13 октября. Утром приехали два брата. Мы, как и раньше, отправились пешком, поручив Соснину погрузку.
Как тяжело идти со старым человеком. Приходится замедлять шаги, останавливаться, поджидая его, видеть недовольный взгляд, слушать окрики — и все сносить.
— Не бегите, куда вы к черту на рога несетесь! — кричит он.
— Никакого черта нет, просто мы попали в чащу, — говорит Всеволод.
— В чащу, в чащу, — бормочет Ник. Александрович. — А вы куда пошли? — Это уже относится ко мне.
— Я берегом пойду.
— Там легче?
— Пока не знаю, не видно.
— Ну, я за вами пойду.
