— Да… лет тридцать с лишним назад слышал я такой же. В одном из волжских городов, где жил после войны. И вот там, на периферии, как говорится, в глубинке, она пела в театре. — Он снова вздохнул, понюхал сигарету. При тусклом свете подъездного фонарика я все же смог увидеть его грустную улыбку. — Что это был за голос — словами не скажешь. Это надо было только услышать, хотя бы раз. Подумать только… много раз приглашали ее в столицу, в Большой театр — не пошла. Муж пел вместе с нею в театре, слабый тенорок. Да… это была сильная женщина. Вот послушайте, что было с ней однажды. Этот эпизод ее жизни город превратил потом едва ли не в легенду. Пела она в тот вечер Иоланту. А после спектакля, разгримировываясь, замешкалась и упросила мужа и партнеров не ждать ее. Кто знает, может быть, ей хотелось в тот вечер побыть одной. И из театра вышла она едва ли не последней; на улице было морозно, падал снег. До дома было всего ничего, около двух кварталов… — Старик, задумавшись, замолчал на минуту.
Я прикурил новую сигарету.
— Едва отошла от театра, как дорогу ей преградили трое… дюжих, плечистых, в коротких полушубках-«москвичках», которые тогда были в моде. Она попыталась было обойти их — не тут-то было. «Снимайте шубу!» — негромко, но категорически предложили ей. А одевалась она, надо сказать, хорошо, шуба была у нее котиковая, неимоверное богатство, особенно по теперешним временам. «Друзья мои, — сказала она спокойно, обведя их взглядом, — самое дорогое, что у меня есть…» — «Не разговаривать!» — оборвали ее, грубо. «Нет уж… минуту внимания! — продолжила она. — Итак, самое дорогое, что у меня есть, — это голос. И если я отдам сейчас то, что вы просите, я потеряю самое дорогое, а значит — и жизнь, Но у меня к вам предложение: проводите меня до дома, тут совсем рядом, и вы получите то, что вам надо, даю вам слово». Не дожидаясь ответа, она так же спокойно обошла их и двинулась в сторону дома. Трое молча последовали за ней. Время близилось, вероятно, к полночи, и улицы были пустынны. Но возле дома встретились ей соседи. Двое мужчин провожали женщину на ночной поезд. Тут же поблизости кто-то прогуливал собаку. Соседи поздоровались. «Это мои друзья!» — ответила она на их вопросительный взгляд, кивнув на сопровождающих. Почти до самого подъезда она слышала шаги за своей спиной. А когда подошла к двери, обернулась. Вокруг не было ни души.
Старик снова умолк.
— Да, действительно смелая женщина… — проговорил я, живо представляя себе все, что только услышал.
— Но это еще не конец истории! — оживился старик. — Через несколько дней она снова пела Иоланту. И, как говорится, под занавес, когда ее уже и раз и два вызывали на сцену, из боковой ложи к ногам ее бросили огромный букет алых роз. Подумать только… Где можно было достать такой среди зимы? Уже дома, когда она ставила цветы в воду, обнаружила записку, где было всего два слова: «От друзьёв».
…Потом я долго не видел старика. Зимний день короток, уходишь из дома в сумраке и затемно возвращаешься. Но в суете и текучке, в чередовании важных и малых дел я все же помнил о нем. А когда видел светящиеся окна под своим балконом, подмывало зайти к нему, что-то такое интриговало в нем, манило. Но… все казалось, знакомство наше, что называется, не перешло границ шапочного. Время шло. Увидел я его уже весной, перед Майскими праздниками. Пригревало солнце. А он сидел в беседке в неизменной старенькой шинели, правда, с открытой головой, фуражка лежала рядом, на свежевыкрашенной скамье. Теплый ветер шевелил редкие седые волосы. Увидев меня, старик приветливо, оживленно даже как-то улыбнулся, встал. А когда я подошел, он кивнул на кроны кургузых тополей-карликов, окружавших беседку, и проговорил, поглаживая левую сторону груди:
— Ум за разум заходит на старости. Так и кажется, что слышу, как лопаются почки…
Я невольно прислушался. Нет, лишь шелест ветра в ветках да поскрипывание одинокой старой липы в углу двора.
— Увидите, завтра покажутся листья. Подумать только, они уже, точно птенцы, стучатся, стучатся к нам сюда!
Он говорил и говорил что-то еще о весне. Я слушал его и не слышал, почему-то вновь, в который уж раз, вспомнился его зимний рассказ о певице. И когда я сказал ему об этом, он как-то недоуменно взглянул на меня, помолчал и сказал раздумчиво:
— Веселое тогда было время. Всевозможные шайки, банды, «черные кошки»… средь бела дня грабили.
— Но ведь и сейчас, Серафим Потапович, не заскучаешь.
— Да, да, вы правы. Подумать только! Ведь старое поколение истинных рецидивистов, классиков двадцатых, тридцатых, сороковых годов вымерло, обезврежено либо «на пенсии», так сказать. Откуда же берутся продолжатели? Ведь нет же ни школ, ни академий.
— Продолжателей хватает. Кино и телевидение не дают нам об этом забывать.
— Н-да, не дают… — вздохнул старик. — Но мне кажется, когда возникают особо угрожающие вспышки, рецидивы, на это надо бросать, как на очаги эпидемий, лучших специалистов Москвы, других городов.
Старик замолчал, потом, настороженно прислушиваясь к чему-то, встал со скамьи.
— Вы слышите? — спросил он, обернувшись ко мне.
Из-за тополей доносился сухой дробный треск. Поднявшись, я увидел перекинутый через бельевую веревку темный резиновый шланг. Упругая струя воды, разбиваясь об асфальт, издавала резкий звук, напоминающий треск разрываемой плотной материи.
— Нет, вы прислушайтесь только, на что похоже? Особенно если не глядеть…
Я прислушался.
— Верно же — на огонь?.. Подумать только, вода и пламя! Вечно взаимоуничтожающие друг друга, и вдруг общее — звук. Треск сухих ветвей, объятых пламенем, и звук разбивающейся о камень воды.
Мне оставалось лишь молча удивиться столь необычной и образной аналогии.
А через несколько минут старик вновь удивил меня. Мы вместе шли к дому. Вдруг он остановился, глядя себе под ноги, потом нагнулся, и я увидел, как он протянул руку к серебряной монете, лежащей у асфальтовой кромки. Однако он не поднял монеты, а лишь перевернул ее и пошагал дальше.
— Чем не понравилась вам монетка? — не выдержав, спросил я его у подъезда.
— С детства, знаете ли, суеверен, беру, лишь когда лежит «орлом»… — улыбнулся старик, разведя руками.
— А перевернули зачем?
— Подумал, что кто-нибудь пойдет после нас той дорожкой…
Последняя моя командировка была хлопотной, но интересной. Мне уже приходилось бывать на Дальнем Востоке. Но прежде я видел только приморские города, бухты, в лучшем случае — сопки. И вдруг теперь — Сахалин и Курильская гряда, выход на сейнере в море и полет над океаном на вертолете. И там, далеко от дома, я все время помнил о старике. Я уже знал, что пойду к нему в тот же день, как вернусь. Моряки тралового флота подарили мне огромный коралл. Розовый светящийся папоротник с тонким, почти прозрачным кружевом ветвей. Я постучусь к старику и вместо приветствия, совсем как в его сказке, протяну ему это чудо. Так в течение полутора месяцев я и представлял себе свое возвращение.
…На пути из аэропорта к дому меня прихватил ливень. Да такой, что невозможно было и шагу ступить из-под навеса на остановке. По асфальту вдоль кромки тротуара несся бурный поток, тяжелые косые струи сбивали с деревьев листья. Обидно было стоять в двух шагах от дома, что называется, выжидая погоды. И я, черпая туфлями мутную воду, пошлепал перебежками по лужам к своему двору.
Перешагнув порог квартиры, сбросил все мокрое, переоделся и, поставив на плиту кофейник, стал названивать на службу. Дождь за окном затихал. Раскладывая по местам дорожные пожитки, я добрался до коралла. Не мешкая, завернул его а целлофан и отправился вниз. Подойдя к стариковской двери, я не сразу нажал кнопку звонка. «Удобно ли без приглашения? — в который раз подумалось мне. — Уместен ли мой визит?» Но отступать показалось поздно, и я торопливо нажал на черную глянцевую пуговицу у косяка.
С минуту пришлось простоять мне у обитой темным дерматином двери. Я подумал уж было, что хозяина нет дома, как дверь, чуть скрипнув, приоткрылась, и я увидел седую, с большими залысинами голову и кудлатую, окладистую бороду незнакомого мне пожилого мужчины.
— Вам кого? — спросил он, настороженно рассматривая меня.
— Серафима Потаповича… если можно.
Бородач приглушенно кашлянул в ответ и как-то нерешительно, неохотно раскрыл дверь, пропуская меня. В комнату он меня ввел, почему-то поддерживая под локоть. Я увидел двух благообразных старичков за накрытым столом посреди комнаты; чем-то они были похожи друг на друга, хотя один из них был лысенький, безбородый, а второй — с гладко зачесанными редкими волосами, с аккуратной сивой бородкой клинышком. Я осмотрелся. Ничего, кроме высокого книжного шкафа да потертого кожаного дивана, в комнате не было. И тут из кухни вышел и, кивнув мне, двинулся, шаркая стоптанными штиблетами, к столу широкоплечий коротышка-горбун — наш дворник дядя Федя. В вытянутых руках он крепко держал за горлышки две раскупоренные бутылки.
