Все логично. Только «случайное» знакомство было не случайным. Георгий Дорошенко, по кличке Жора-Артист, превосходно знал, на каком столике поставить стакан с кофе...
Иван Иванович вдруг вспомнил, что директор стретинского универмага Вера Сергеевна со своим Леонидом Николаевичем познакомилась тоже в кафе, почти так же: случайно оказались за одним столиком.
Стало неприятно от такого сопоставления. Иван Иванович понимал, что Черенков Леонид Николаевич, мастер Волгоградского тракторного завода, которого пригласили красные следопыты как брата героя, освобождавшего Донбасс, — ничего общего ни по характеру, ни по внешности не имеет с усатым шахтером из Воркуты, так нахально «закуканившим» директора благодатненского промтоварного магазина. Тем более что Вера Сергеевна держала в руках паспорт своего жениха. Есть заявление в районном загсе, письмо из Волгограда...
Допрашивали перепуганного, не протрезвевшего сторожа магазина, зачуханного дядьку в фуфайке и брезентовом дождевике с просторным капюшоном. В руках — старая армейская шапчонка дымчатого цвета. И это в разгар лета, когда даже ночь не дает утешительной прохлады. Грязненькая щетина, которой поросло сухое продолговатое лицо, не позволяла определить на глаз, сколько лет человеку. Он был из вечных, из тех, кто не растет, не стареет, не молодеет: и в двадцать девять, и в пятьдесят — одним цветом и видом. А Сиромахе, если верить документам, шел сорок седьмой. За всю жизнь он сменил тринадцать профессий и мест работы — отовсюду уходил по одной и той же причине: «Начальство не выдерживало мово свободного характеру. Я ево критикую, правду-матку в глаза режу, а оно меня за то не жалует». Единственное место, где Сиромаха задержался третий год, был магазин. «Золотая женщина наша Рита Васильевна, — похвалил он директрису. — Бывает, явишься на пост, а от тебя... пивком домашним. Скажет: «Калиныч, не вздумай спать, проверю». Да разве я без понятия, чтобы на посту!.. Ни-ни — глаз не сомкну. А тут оплошал. Петра Федоровича помянули — святой был человек...»
Капитан Бухтурма рассердился на него и прикрикнул:
— Вот лет пять отхватишь, будет у тебя время и святых поминать, и золотых женщин расхваливать. Кто вывез товар из магазина? На чем?
Заморгал Сиромаха воспаленными, припухшими веками и говорит:
— Что я вам, участковый, чтоб про такое знать? Може, на той будке, что стояла без фар за мельницей.
Ветряную мельницу по инициативе Петра Федоровича отремонтировали благодатненские комсомольцы и превратили в музей старого быта. Никто мельницу, конечно, не охранял, да и кому нужна собранная здесь рухлядь, которая, пока ее не снесли в сельский музей, занимала кладовки, чердаки, сараюшки?! Словом, место за мельницей тихое, как сельское кладбище лунной ночью.
— Что за будка? — переспросил капитан.
— Може, хлебная, може, какая «автолетучка», хрен ее знает. Стояла, и все — без фар. Я не подходил. Понаехало на поминки — тьма-тьмущая. Одних запросили, другие сами организовались с последствиями... Мое дело — магазин охоронять, а не за чужими будками глядеть.
«А этот Сиромаха не такой уж простофиля, каким прикидывается», — понял Иван Иванович.
— В каком часу вы видели ту машину? — спросил он.
— А мне што, кто часы подарил, и я на них смотрел? Почастували меня в столовке, и я подался на пост.
«Около двадцати часов, — отметил Иван Иванович, — Машина типа фургон, может быть, хлебная, может, «автолетучка». Ну что ж, ГАИ проверит...»
У Хомутовой никакого мнения о том, на чем и как вывезли товар из магазина, не было.
— Долбанул он меня по башке, я и очумела.
Надо было отправить Риту Васильевну в больницу на экспертизу. Если ее действительно огрели какой-то колотушкой по темечку, то не исключено сотрясение мозга.
Капитан Бухтурма все старался выяснить: не могла ли Хомутова вместе с каким-нибудь ловким напарником вывезти товар из магазина. Но после того как она опознала своего мил-дружка в Жоре-Артисте, Иван Иванович в эту версию уже не верил, хотя и не отговаривал настырного капитана. «Пусть покрутит, поищет, может, какие-то детали пригодятся для поиска фургона».
Все-таки удивительное создание Рита Васильевна Хомутова. Она наглела с каждой минутой, готова была обвинять в случившемся всех, даже работников милиции, которые «не сумели до сих пор поймать и упрятать за решетку такого афериста, как этот шахтер!» Костила на чем стоит и своего мужа: «Рохля! Ничего в нем мужского. Разве я бы позволила себе, будь он другим? Из него, медведя, ласкового слова не вытянешь. Он же меня только на свадьбе, когда кричали «горько», и целовал. А я — живая, хочу ласки, хочу любви...» Она еще ничего святого и дорогого сердцу в жизни не теряла, поэтому и не знала, какой меркой измеряется преданность и привязанность. Да и любовь в ее понимании не выходила за пределы диван-кровати, которую она поставила у себя в кабинете. Цену утратам она узнает позже, когда пройдет через позор судилища, когда от нее отвернутся самые близкие, и она будет вымаливать, как подаяние, хоть каплю сочувствия, хоть один теплый взгляд. В лучшем случае ее лишь пожалеют, как бездомную собаку, забежавшую в подъезд...
Семьсот рублей на дороге не валяются
Одно дело, когда ты встречаешься с генералом при входе в управление, и он, протянув тебе сильную руку спортсмена, говорит: «Ну, как ваш сын, Иван Иванович? Когда, по его мнению, Байкал станет океаном и что они там нашли хорошего в разломе?» И совсем иное, если тебя вызвали к начальнику управления «на ковер». Мудрый, чуточку нахмурившийся человек с генеральскими погонами на кителе стального цвета внимательно слушает. Иногда кивает: мол, понял, — и тогда густые волосы, в которые неумолимое время ухитрилось вплести серебряную канитель, чуть спадают на лоб. Генерал поправляет их привычным движением руки. Если уголки его губ дрогнули, ожили, значит, он недоволен докладом, чего-то не понял, что-то его не устраивает, и позже он обязательно задаст тебе вопрос. А пока слушает и не перебивает.
Три магазина: мебельный и два промтоварных. В двух случаях точно установлено, что Георгий Дорошенко, вор-рецидивист, был одним из главных исполнителей. По «мебельному» делу проходит его давний сообщник Кузьмаков, по кличке Суслик. Можно предположить, что не обошлось без Кузьмакова и в случае с благодатненским магазином.
Что общее во всех этих трех эпизодах? Женщины, не очень разборчивые в связях. Директриса мебельного — разведенная, «смело» пользующаяся обретенной свободой. Дорошенко «приторговывал» у нее импортный гарнитур.
Директриса благодатненского промтоварного магазина — распущенная, безнравственная женщина.
Ивану Ивановичу хотелось сказать: «стерва», но когда докладывают генералу, эмоции приберегают для более непринужденной обстановки.
Сейчас принято говорить: нравы опростились. Идет парень с девчонкой, обнял ее за плечи... Стоят двое на остановке и в ожидании троллейбуса целуются на глазах у всех. А те, кто постарше, ворчат: «Бесстыжие!» Но у каждого времени — свои моды, свои песни, свои нормы поведения. Старики, забывая, какими лихими парубками они были в молодости, нудят: «Куда мы идем!»
И в самом деле — куда? Однажды Иван Иванович прочитал в журнале «Крокодил» письмо, которому... три тысячи лет. Отец, возмущенный поведением сына, писал другу: «Куда идет эта молодежь? Мы умрем, и после нас жизнь закончится». А она не кончается, все развивается и развивается вширь и вглубь. Но всегда были женщины легкого поведения. В разные времена у разных народов их называли по-разному: гулящая — в русском простонародье, кокотка — в дворянской среде, повия — у украинцев, травиата — у итальянцев, субретка — у французов... И, видимо, неспроста первой древнейшей профессией называют проституцию: судьба заставляла женщину торговать собою.
Но испокон веку у всех народов ценились воздержанность, девичья скромность, женская верность: весталок, нарушивших обет девственности, казнили.
А куда записать Риту Васильевну Моргун, в замужестве Хомутову? Просто распущенная до предела женщина. И судьба ее за это покарала.
Со стретинским универмагом все сложнее. Вера Сергеевна, по глубокому убеждению Ивана Ивановича, не из тех, кто легко идет на случайные связи. Старая дева, «синий чулок» — вот скорее, из какой она породы. Да, у нее в доме три недели жил Черенков. Но нельзя быть ханжой! К женщине пришла любовь. И тут уж сердце нараспашку, все сокровища души — ему! Лю-би-мы-й!
Запрос на Черенкова Л. Н. в Волгоград ушел. (Предварительные данные характеризовали его с весьма положительной стороны).
Но была в коллективе стретинского универмага еще одна женщина — заместитель директора Светлана Леонтьевна Остапенко. Нет-нет, она не из гулящих, по крайней мере, фактов, которые позволяли бы без натяжки обвинить ее в нарушении норм семейной морали, у милиции не имелось. Но уж какая-то неполноценная семья... Светлана Леонтьевна о своей персоне была высочайшего мнения, а мужа, человека занятого с утра до ночи, не очень ценила. Двенадцатый год замужем, а решение проблемы продолжения рода человеческого (рода Остапенко) все откладывала «на потом». Муж с этим мирился. Пословица, правда, гласит: чужая семья — потемки. Но если нет детей только по одной причине: жена не хочет — это не семья!
