— Я тут не в игрушки играю. Я всю жизнь скрывался. Мой кузен сказал, что в гробу я, он один знал, что это Шон О’Фаолейн, который утонул, и мой кузен выловил его. Шон О’Фаолейн лежит в гробу, а на плите мое имя, и все думают, что пропал он, а не я. Вид у бедняги был такой, что никто бы не догадался. А я уже двадцать лет числюсь мертвецом во всех бумагах графства. Ясно тебе? Меня нет ни среди живых, ни среди мертвых. Ты стерла меня с лица земли.
Он все тот же прежний Найл, решительный, загадочный, как исхлестанная волнами, но упрямо стоящая вопреки всему церковь на продуваемом всеми ветрами побережье, только теперь она открыла дверь и услышала отзвуки плача внутри. Как хочется захлопнуть дверь! Пусть бы он по-прежнему оставался для нее камнем, который нельзя выкорчевать из земли, огнем, который невозможно раздуть вновь. Был бы таким, каким она помнила его все эти годы. И жил бы только в ее памяти.
Она отняла руку. Однако не поднялась со скамьи.
— Только я не думаю, что ты пошла к британцам, — продолжал он, не пытаясь удержать ее силой, но не отводя взгляда от ее лица. — Эти ублюдки в два счета вытянули бы из тебя мое имя. И, даже мертвый, я бы об этом узнал. Но тогда что? Что ты с ними сделала?
Он смотрел на нее в упор. Нет, он не шутит. И не говорит загадками. Он спрашивает вполне серьезно.
— Я отдала их ему, — негромко ответила она. — Клянусь. Я сделала так, как ты велел.
Она вновь отчетливо увидела весь путь. Аэропорт. Такси. Жалкий дом не того цвета.
— Портобелло-роуд, дом восемьдесят три. Как ты сказал. Он поднялся за мной наверх. Почти сразу. Я все отдала ему. И потом ждала.
И теперь она опять ждет. Найл не ответил. Из глубины его глаз словно протянулись тени, окружили ее плотным кольцом и растворились в надвигающихся весенних сумерках. Он медленно вдохнул и выдохнул воздух. Раскинул руки по спинке скамьи и откинул на нее голову:
— Портобелло-роуд, восемьдесят три? Так ты там отдала деньги?
— Да, именно.
— Клэр, — сказал он, — я сказал не «восемьдесят три», а «тридцать восемь». Похоже, денежки ты отдала сутенеру. В восемьдесят третьем — бордель. Об этом знают все, кто едет в Дублин.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Время разверзлось, и она, не ощущая собственного веса, провалилась в прошлое. Исчезли двадцать лет вины и страха, сопровождавших каждый ее шаг. Освобождение от тяжкой ноши принесло огромную радость и невероятное облегчение. К радости примешивалось раскаяние и сожаление о прошедших годах. Произошло чудо, о котором она не смела мечтать. Которого не заслужила. Она не стала причиной гибели других людей. Просто помогла какому-то сутенеру получить деньги, какие ему и не снились. Ей хотелось смеяться без остановки. Растянуться на едва проросшей траве и смеяться до слез, захлебываясь и рыдая от смеха, чтобы ее вопли и стоны достигли небес, где собираются вечерние сумерки. Над своей вновь обретенной свободой и над тем, как нелепо она ее обрела.
Но от выражения лица Найла ей стало не до смеха. Он доверился ей, а она его погубила.
— Я…
Найл поднялся со скамьи. Обошел фигуру Андрьеда, и Клэр показалось, что он сейчас уйдет.
— Найл…
Вздохнув, он вернулся и сел рядом с ней. Она ожидала гнева, слез, проявления хоть каких-то чувств, но его лицо не выражало ничего.
— Я все бродил по улицам Дублина. И стал думать: может, она струсила? Но я же видел, что из Бостона ты летела с большим животом. Значит, деньги привезла. И я все ходил и ходил и не мог понять, что же ты с ними сделала. Даже пришел к пристани, думал, ты отправилась в Англию пароходом. И все спрашивал себя: на что смогла бы пойти эта американка? Как далеко она зашла бы в своем предательстве?
Он помолчал, будто надеясь, что история даст ему ответ. Но история уже ответила: Клэр взялась не за свое дело и этим предала его. Целиком и полностью.
— Если бы ты пошла к британцам, — продолжал он, — если бы они узнали обо мне и выследили меня, упрятали бы лет на десять, а то и двадцать. И своим я тоже ничего не мог сказать. Я не за себя боялся. Тебя бы нашли и убрали. И вот я без конца бродил по улицам и думал: кто хуже, свои или британцы. Будто песня застряла в мозгу и крутится без остановки. В тот день, когда ты должна была улетать, я поехал в аэропорт и смотрел, как пассажиры по одному проходят в самолет, а потом смотрел в небо и ждал, пока он не превратился в крохотную точку и не скрылся за водой… Представляешь, что подумал тот ублюдок, когда ты вывалила перед ним всю эту кучу долларов? Обрадовался, наверно.
— Найл… — еще раз попыталась она.
Он мотнул головой и уставился на ноги Андрьеда. Даже если и привык к огорчениям, все равно это удар ниже пояса. Что тут скажешь? Они посидели в молчании, затем он взглянул на нее. Пожал плечами и издал короткий смешок:
— Ха!
— Я оказалась глупее, чем ты думал, — произнесла она.
Он еще раз мотнул головой:
— Черта с два. Это я вроде как получил по заслугам. Вся эта история — сплошная дурость. Весь план. Я же был совсем мальчишка. И вовсе не самый опытный из всех. До этого задания только камнями бросался на улицах. Потому-то меня и выбрали.
— Ты казался старше всех моих знакомых.
— Ну да, я пыжился изо всех сил. Но, по сути, был совсем сопляк, иначе знал бы, что нельзя впутывать в дело женщину. Да еще и свою. Черт, как ты меня тогда зацепила!
Ноющая боль в сердце. Непонятно, от жалости или от облегчения. Она сложила руки на груди:
— Послушай, Найл, это не главное. Главное, что ты… мы… никого не убивали. То есть не стали причиной ничьей смерти. Вот в чем все дело. Подумай как следует.
Он пожал плечами и повесил голову:
— Ну да, наверно. Но не для меня. Тебе не понять. Я был солдатом. А для солдата убийство не грех.
— Возможно; но в вашей войне гибли не только солдаты.
Найл попытался что-то сказать, но резко замолчал — мимо шли те трое пожилых людей, которых она уже видела раньше. Опять опустил голову и прикрыл лицо ладонью.
Она тоже отвернулась и на мгновение испытала чувство, с которым Найл, наверно, жил последние четверть века.
— Так это был ты — мне не показалось? — спросила она, когда троица скрылась из виду.
— Вокруг тебя вечно люди. На твоей улице тебя даже полиция знает, так что сама понимаешь. И я не знал, на чьей ты теперь стороне. Поэтому долго просто следил за тобой. Иногда по газетам, по Интернету, иногда сам.
Значит, она его все-таки видела, только не в Каире и точно не в Америке. Ему бы не дали визу. Но, возможно, в Англии, и совершенно точно — в Париже. Сегодня утром. Он ушел в тень, сделался невидимкой, скрывался, потому что не знал, как сообщить ей, что жив. И нужно ли сообщать. Но не сумел окончательно отречься от нее и не хотел потерять из виду.
Во всяком случае, не хотел потерять из виду деньги. А сам, скорее всего, без гроша.
— Как ты жил?
— Перетащил свою задницу по морю в Англию и нашел работу, грузил камни или швырял песок. Работа поденная, для такой прошлое не важно. Когда появлялся кто-нибудь из Северной Ирландии, я уходил. Чтобы не отвечать на вопросы.
Он не стал пускаться в подробности, и она не расспрашивала.
— Узнал, что ты вышла замуж, — продолжал он. — Писали в английских газетах. Узнал, чье имя ты взяла. Слуги британской короны. Вот тут я и решил, что это неспроста. И уехал подальше, как сумел, у меня же не было ни паспорта, ни денег, чтобы купить надежный. Надолго уехал. Видел, как ты рисуешь.
— Я тебя не предавала, — ответила она. — Я бы ни за что так не поступила. Во всяком случае, специально. Эд, мой муж, не имеет к этому никакого отношения. Я ему ничего не рассказывала.
А за Эдвардом он тоже следил? Ведь это враг, вдруг обретший плоть, чья жизнь на этой земле так тесно связана с его жизнью. Видел, как Эдвард утром вышел из дому, высокий, плотный, в хорошо сшитом костюме, как протянул ухоженную руку с семейным перстнем на одном пальце и обручальным кольцом на другом, как открыл дверцу ожидающей его машины? Ее Эдвард, который все эти годы был ей защитой. Ее Эдвард глазами Найла. Наверное, Найл покачал головой и сказал себе: «Вот, значит, кого она выбрала».
Ее Эдвард. Клэр вздрогнула. Взглянула на часы. Через два часа Эдвард вернется домой вместе с помощником министра, а потом начнут собираться гости.
Все возлагают на нее такие надежды. Это на нее-то! Думают, что она такая светлая, бежевая, сдержанная. Умеет держать себя в руках, сохранять спокойствие, знает свое дело. Она вылепила из себя нечто совершенное. Но до совершенства ей далеко. Как до луны. И все равно все от нее этого ждут. Вот и Найл чего-то ждет от нее. Того, чего она не может ему дать.
— Но почему сейчас? — спросила она неожиданно резко. И продолжила более мягким тоном: — Если ты следил за мной все это время, подозревал, что я работаю на британцев, почему только сейчас решил спросить о деньгах? Почему именно сегодня?
