— Ты сделалась болтливой, Клэр.
— Нет, — возразила она. — Красноречивой.
Найл рассмеялся:
— Один — ноль.
— А ты выучил французский.
Он опять рассмеялся:
— Ты всегда была умницей. Тихоней и умницей. Этим ты меня и зацепила. А еще…
Они одновременно взглянули на ее руки. Такие тонкие, изящные, со сверкающими кольцами, подаренными ей Эдвардом. Она сцепила руки на коленях, прикрыв бриллианты.
— Где ты был все эти годы, Найл? Ты же как будто умер.
Найл закрыл глаза. Кожа вокруг глаз усталая, в морщинках. Все тот же — и другой, когда-то казался старше своих лет, теперь у него как будто нет возраста, тело до сих пор худощавое, но в темных, коротко остриженных волосах густо пробивается седина. Одет в темно-синий свитер из хлопка, вылинявшие синие джинсы, на ногах высокие ботинки. Вопреки рассудку, Клэр охватило знакомое волнение. Он открыл глаза, и ей, как прежде, показалось, что он видит ее насквозь.
— Можно и так сказать. Ты меня вроде как убила. Но, клянусь Богом, я тут не для того, чтобы спрашивать, зачем ты это сделала. Я не обвинять тебя пришел и не жаловаться. Мне просто нужна моя жизнь.
Ласточка слетела к их ногам, поклевала что-то на земле и улетела прочь. Клэр не спускала глаз с его лица, стараясь понять. Возможно, не встреть она Найла, у нее теперь была бы совсем другая жизнь, может, она бы и за Эдварда не вышла. Преподавала бы иностранные языки в хорошей частной школе или служила в международном банке, посылала своих детей к первому причастию и носила кладдахское кольцо как знак своего ирландского происхождения. Стала бы женой сокурсника по Гарварду или кого-нибудь из своего родного городка в Коннектикуте. Они ходили бы вдвоем на встречи выпускников и вспоминали тех, с кем учились, потягивая пиво или сладкие коктейли вместе с другими супружескими парами. Если бы не Найл, она бы ничего не добилась и ничего не узнала. Благодаря ему ей пришлось воскреснуть из пепла после того, как его предательство сожгло ее дотла. Но она-то что ему сделала? Она ничего не значила для него. Он просто использовал ее и бросил.
Клэр взглянула на свои руки на коленях, те самые руки, что когда-то привлекли его. Кожа совсем прозрачная. Руки стареющей женщины. Утром, глядя на них, она заметила выступившую сетку сосудов. А взглянув на себя в зеркало, увидела все годы, прожитые без него.
— Не понимаю, — произнесла она.
Сигнал телефона, нелепый обрывок из «Маленькой ночной серенады» Моцарта. Оба уставились на ее сумочку. Клэр достала смартфон и увидела на экране имя Эдварда.
Крепко зажала аппарат в ладонях, словно маленького извивающегося зверька, ненужного и своевольного, и не отпускала, пока звонки не прекратились. Отключила звук, засунула телефон в сумочку и закрыла молнию.
— Деньги, — ответил он. — Я о деньгах.
Она взяла сумочку с колен, отодвинулась к самому краю скамьи и повернулась к нему лицом. С приближением вечера небо посветлело. Поют птицы. Ветер шумит в липах.
— Ты намерен меня шантажировать? И для этого вернулся?
Всё видящие синие глаза резко открылись и тут же закрылись, словно распахнулась пружинная дверь, открыв синеву летнего дня, и вновь захлопнулась. Он собирался ответить, но вдруг отвернулся и прикрыл лицо рукой.
Она услышала шаги и оглянулась: со стороны Рощи по дорожке медленно шли две дамы средних лет, взявшись под руку. В прекрасном настроении. Смеются. Клэр взглянула на Найла. Он быстро окинул их настороженным взглядом, успокоился, сложил руки на груди и обратился к ней:
— Шантажировать? После всего, что я для тебя сделал? А если бы и хотел, как бы мне это удалось? Пошевели мозгами, Клэр. Мы оба в этом замешаны.
— Я ни в чем не замешана.
— Ну, были замешаны, если тебе так больше нравится, — пожал он плечами.
К ним направлялись еще двое: мать с ребенком в коляске, говорит по телефону. Музей закрывается, люди идут к выходу.
На этот раз Найл не вздрогнул и не отвернулся, но подождал, пока женщина с ребенком не пройдут.
— Слушай, тебе нечего бояться — о тебе никто не знает. Я никому не сказал и не скажу. Если бы сказал, тебя бы тоже давно закопали после того, что ты натворила, уж будь уверена. Потому-то я и устроил собственную смерть. Я даже не сказал никому, что ты — моя женщина.
Клэр бросило в жар, краска залила шею и лицо до корней волос. Когда-то они вместе лежали на влажных простынях, истомленные летней жарой, и рядом с ним ее неуклюжее девичье тело превратилось в тело женщины. Его белая кожа, и весь он — как натянутая струна. Вмятины, которые они оставляли в песке, когда ездили вдоль побережья. И сейчас — его колено почти вплотную к ее колену. Потом в библиотеке Уайденера[62] она посмотрела, что значит его имя: «Найл — от древнеирландского, страстный».
Но ведь он член ИРА. Найл ни разу не произнес этого названия — не было необходимости. А она была всего лишь ошалевшей от любви марионеткой, готовой выполнить любую его просьбу, и он таки обратился к ней с просьбой, а потом быстренько избавился от нее. Найл говорил, что они всего лишь помогают простым людям. Найл прилепил все эти деньги, еще хранившие тепло его рук, к ее телу. Найл ушел от нее прочь в аэропорту и ни разу не оглянулся.
— Кому они предназначались? — спросила она и приготовилась услышать то, чего ни разу не слышала от него и ждала все эти годы. — Те деньги.
Найл достал сигарету из пачки, постучал по ней. Но не прикурил.
— Я понимаю, что это не твоя страна. Мне говорили, когда дали билет: американцы считают, что переирландили ирландцев, но они там у себя имеют хорошую работу, ездят на машинах, по дороге завозят детей в хорошие школы. Никто не говорит им: «Отвали, фенианский ублюдок», никто не жжет их домов, они могут спокойно ходить по улицам, и никто их за это не отметелит. И бомбы у них перед глазами тоже не взрываются. Мне тогда поручили самое легкое дело: собрать с американцев деньги. — Он убрал сигарету в пачку и пристально посмотрел на Клэр — она хорошо помнила этот взгляд. — Но ты, Клэр, была не такая.
Негодяй. Она отодвинула ногу.
— Ты сказал, что это помощь простым людям.
— Так оно и было.
— А фургон?
— Да ладно тебе, Клэр, — вздохнул Найл. — Шла война. И мы сражались как могли. А чем бы мы защищались? Палками и булыжниками? Лучше бы все было иначе, но что сделано — то сделано, и я ни о чем не жалею. Мы боролись за свободу ирландского народа — и за нее стоило бороться.
— Стоило проливать кровь невинных? Гибли люди, Найл. Те самые простые люди.
— Мы тоже гибли.
— Не только вы.
Найл пожал плечами:
— Ты же не знаешь, как мы жили. Когда я был мальчишкой, у нас в доме даже ванны не было. У мальчишки вроде меня выбор был небольшой: либо землю до смерти пахать, либо погибнуть в борьбе. Но я сюда не спорить пришел. Думай что хочешь. Я с этим покончил. Мне просто нужны деньги.
— Какие деньги?
— Я знаю, что ты их не потратила на себя. Припрятала где-то, да?
— Честное слово, Найл, я понятия не имею, о чем ты говоришь!
— О деньгах. Тех самых.
— Тех самых?
— Вот именно.
— Найл, ты же знаешь, у меня их нет. Я отдала их тому человеку в Дублине, как ты велел.
Вот он явился, сидит рядом с ней, в синем свитере, с теми же пронзительными светлыми глазами, и с тем же голосом, похожим на морские волны, и опять говорит об ирландском конфликте, и о борьбе своего народа, уводя ее на двадцать лет назад, вновь затягивая в ту жизнь, от которой она так старалась отделаться, — и она ему тут же все выложила. А если на нем микрофон? Может, он признал свою вину перед британским правительством и ему обещали прощение, если он ее выдаст? Удастся ли Эдварду нанять кого-нибудь, кто сумеет вытащить ее из этой беды? И захочет ли Эдвард?
— Отдала тому человеку? — нахмурился Найл.
Пожалуй, он еще более растерян, чем она. Нет на нем никакого микрофона, и сотрудники Интерпола не ждут в фургоне на улице.
Она кивнула: да.
— Ты что, издеваешься?
Листья зашумели на ветру и отбросили на его лицо резкие остроконечные тени.
Ей хотелось задать ему тот же вопрос. Но она ответила:
— Нет. Я сделала, как ты велел. А потом ждала тебя. А ты не пришел. — Ну вот, теперь все сказано, и возврата нет. — Почему ты не пришел?
— В Сент-Стивенс-Грин? После всего?
— Я ждала.
— Когда ты не появилась с деньгами, я думал, ты дала деру. Потом понял: вряд ли, на тебя это не похоже — не такая у тебя была жизнь. И тогда решил, что ты сдалась британцам.
Всему этому наверняка есть какое-то объяснение, нужно лишь найти код. Но он ей неизвестен.
— Как — не появилась? Говорю тебе, я все отдала ему, как ты велел.
Он крепко сжал ее запястье. Кожа у него сухая и горячая, как прежде.
— Я тут не в игрушки играю. Я всю жизнь скрывался. Мой кузен сказал, что в гробу я, он один знал, что это Шон О’Фаолейн, который утонул, и мой кузен выловил его. Шон О’Фаолейн лежит в гробу, а на плите мое имя, и все думают, что пропал он, а не я. Вид у бедняги был такой, что никто бы не догадался. А я уже двадцать лет числюсь мертвецом во всех бумагах графства. Ясно тебе? Меня нет ни среди живых, ни среди мертвых. Ты стерла меня с лица земли.
