— И английский? — повторил Эдвард, улыбаясь ей.
Что-то подсказало ей, что он не посмеивается над ее скромными достижениями или над преувеличенной гордостью ее отца, а отдает им должное. И она ждала фразы о том, как нетипично для американки говорить на стольких иностранных языках. Но он ее не произнес.
Она неожиданно улыбнулась ему в ответ и подала голос:
— Особенно английский.
— Ну и давно вы в Вашингтоне? — спросил Кеннеди, пытаясь вернуть разговор к службе Эдварда в британском дипломатическом корпусе. Дал Эдварду сказать несколько слов и перебил: — Не чувствуете себя последним подонком, разъезжая по стране, чтобы уговорить нас расплачиваться за британцев в Ирландии? — Кеннеди со стуком поставил стакан на стол, виски выплеснулось на пальцы.
Только бы не облизал, подумала Клэр. Было что-то такое в этом англичанине, отчего ей хотелось не только самой сесть навытяжку, но чтоб и все остальные подтянулись. Окружающий его ореол спокойствия и корректной любезности почти загипнотизировал ее. Ей хотелось, чтобы он их всех троих уважал. И чтобы обратил на нее внимание.
— Нет. — Эдвард был так же безмятежен, как свисавшее с потолка кашпо с папоротником, прямо над его головой. — Потому что я этого не делаю. Я прошу расплачиваться с британцами в Великобритании.
За столом повисло молчание.
Столкнувшись с невозмутимой логикой гостя и отдавая должное той смелости, с которой он изложил свои доводы в столь явно недружественной компании, даже Кеннеди не сразу бросился в контратаку. Долго вытирал пальцы салфеткой и наконец огрызнулся:
— Ну да, но не все так думают.
Слишком поздно. Его реплика разлетелась на тысячу осколков, как разлетаются искры из камина.
Отец Клэр негодующе смотрел в бокал. Клэр еще раз пожалела, что согласилась прийти. «Там роскошные стейки, — уговаривал ее накануне вечером отец, и его лицо освещалось светом фонарей, которые попадались им на пути. — И мы сможем подольше побыть вместе». Теперь все понятно. Ее пригласили как громоотвод, чтобы Кеннеди вел себя прилично, а отец — вежливо. Подобно ей, отец не выносит споров; он противится им так же отчаянно, как отчаянно поддерживает идею объединенной Ирландии. И он знал, что в присутствии дочери не вступит в спор с гостем и не выйдет из себя. С детства над ней подсмеивались из-за ее сдержанности и хладнокровия. А в нужный момент пользовались ими. Кроме того, отец придерживается старых традиций, считая, что мужчинам неприлично спорить в присутствии женщин или детей.
Но этому британцу защита не нужна.
— Бьюсь об заклад, ирландцы не нуждаются ни в чьей помощи, — продолжал Эдвард, будто не заметив ответа Кеннеди и обращаясь к отцу. — Поразительная нация! Такая богатая культура. Ирландская война отбросила их назад экономически. Несомненно, им не раз приходилось переживать подобное. Интересно, что сталось бы с ними, если бы история повернулась иначе? Но, уверяю вас, в ближайшие два десятилетия они займут достойное место в мировой экономике. И вся Европа преклонит перед ними колени.
Разумеется, он говорит лишь о пяти шестых острова, составляющих Ирландскую республику. После уроков Найла Клэр это поняла. Однако неопределенная фраза успокоила отца и Кеннеди. По их мнению, Эдвард практически признал, что британцы исковеркали ирландскую историю. Но она не намерена объяснять им истинный смысл слов англичанина.
— Работа у него собачья, но парень он все равно неплохой, — сказал отец матери вечером. — Наверное, он в этом не виноват. Наверное, они едут туда, куда их посылают.
— Говоришь, он живет в Вашингтоне? — задумчиво сказала мать.
И на следующее утро спросила у дочери: «Ну, Клэр, понравился тебе папин гость?»
Вой фена стих, и Клэр вернулась в настоящее. Марко положил фен на столик и проверил прочность укладки. Одна прядь выбилась из прически и упала вперед, пощекотав лоб и нос. Марко нахмурился, засунул прядь назад в светлую корону волос на ее голове и снова выпустил из баллончика струю лака.
— Скоро лето, может быть, в следующий раз немного осветлим? — спросил он.
В известном смысле Эдвард отказался от карьеры на Ближнем Востоке и начал думать о посте посла в Дублине в тот день, когда они встретились. К концу лета, двадцать лет спустя, он, возможно, получит этот пост. В июне дети в последний раз приедут домой в Париж; следующим летом дом будет в Дублине или где-нибудь еще. Или понятие «дом» вообще перестанет для них существовать, потому что они станут совсем взрослыми и будут слитком далеко, особенно если Эдварда пошлют в какое-нибудь место, где мальчики никогда не жили и с которым у них ничего не связано.
— Я еще не думала о лете, — ответила она Марко. — Весна в Париже — это так приятно. Мне хочется жить сегодняшним днем и не загадывать дальше завтрашнего.
— Разумеется, — ответил Марко, поправляя последний локон.
К салону подъехала посольская машина, темный прямоугольник, напоминающий тень песочной акулы под причалом. Водитель ждет. Марко поднес к ее лицу ручное зеркало, чтобы она посмотрела, как лежат волосы на затылке, она одобрительно кивнула и поблагодарила его. У кассы набрала свой ПИН-код и вдела в уши серьги. В сумочке до сих пор лежит флешка с переводом. Взглянув на нее, Клэр подумала: нужно хоть на минуту отойти от забот этого дня.
Бросила кошелек в сумку, достала флешку и положила ее в карман. Посмотрела на часы. Пять ноль две. Вернется вовремя. А по пути на минутку заскочит в издательский отдел Музея Родена.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Машина промчалась вокруг площади Согласия. Сидя на заднем сиденье, Клэр наблюдала за множеством автомобилей всех форм и размеров: центростремительная сила выбрасывала их из круга площади, и некоторое время они двигались рядом, почти вплотную, а затем та же сила разносила их по улице Руаяль, Елисейским Полям или, как машину посольства, улице Жоржа Помпиду. Именно здесь был обезглавлен Людовик Шестнадцатый, а после него Мария-Антуанетта; площадь тогда содрогалась не от веса маленьких скоростных автомобилей, а от топота грубых башмаков разъяренных республиканцев. Клэр потерла шею. Считается, что гильотина убивает без боли. Тем не менее…
Они ехали над Сеной, по мосту Александра Третьего, направляясь к площади Инвалидов. Внезапно открывшееся пространство поражало воображение — именно здесь Париж представал во всей своей монументальности. Резвящиеся нагие купидоны, лошади с позолоченными крыльями, будто упирающимися в парижский небосвод. Из-под моста показался bateau mouche[55], и воды Сены плавно расходились вокруг его носа, словно мягкое масло по поверхности кусочка хлеба, оставляя за кормой мелкую рябь.
— Je descends devant la Musée Rodin[56], — сказала она водителю.
Вход в музей всего в нескольких шагах от резиденции. Ей понадобится не более четверти часа, чтобы отдать перевод. Выйдя из салона, она позвонила Амели — в резиденции все идет своим чередом.
Машина с шумом подъехала к фасаду Инвалидов и, развернувшись влево, вправо и опять влево, оказалась на улице Варенн. Водитель остановил машину у входа в музей. «Merci», — поблагодарила Клэр и, прежде чем выйти, внимательно оглядела прохожих. Только спешащие домой после рабочего дня служащие и несколько туристов во флисовых кофтах. Она захлопнула за собой дверцу машины.
Французское Министерство культуры недавно отремонтировало вход в музей. Клэр больше нравился старый, и она скучала по нему — полуразвалившемуся каменному закутку, выходившему прямо в парк, и сколоченной на скорую руку деревянной будке, в которой продавались билеты. Волшебный миг перехода сквозь невзрачный проем в окружающей территорию музея старой каменной стене в роскошную атмосферу восемнадцатого столетия. Новый вход из цельного куска однотонного камня, встроенный в часовню девятнадцатого века, выдержан в современном стиле, которому музеи в последнее время стали отдавать предпочтение: гладком, невыразительном, ложно египетском. Рядом с ним она чувствовала себя старой. Ворота в европейские музеи, сквозь которые она проплывала студенткой, пытаясь объясниться на своем тогда еще слабеньком французском, итальянском или испанском, были совсем иными.
У первой кассы сидел билетер, на котором в любую погоду надет темный свитер с высоким воротником. Он взглянул на Клэр, удивленно приподняв бровь.
— Bonjour… — начала она.
— C’est dix-sept heures seize, — перебил он и указал на часы на кассе. — Dernière entrée à dix-sept heures quinze.
Пять шестнадцать. Вход для посетителей до пяти пятнадцати.
— Благодарю, — ответила она по-английски. — Но я не в музей. Я с le service culturel.
К этому времени должны были доставить цветы, и Амели расставила их в вазы. Больше никаких доставок не ожидается. И никаких сюрпризов. Осталось лишь переодеться и завершить подготовку к ужину. Матильда во второй раз вымешивает тесто для булочек. Кузина Амели уже пришла, и они с Амели чистят картофель; потом его нужно вымочить в холодной подсоленной воде.
