Остановились у металлической резной решетки ворот, украшенной фамильным гербом древнего рода де Леон-и-Гонзага с гордым девизом: «Ex ungue leonem» — «Льва узнаешь по когтям».
Простились с Хуаном:
— До встречи!
По выложенной песчаником дорожке, мимо понурых кустов роз, мимо бассейна с бледно-зеленым сухим дном они прошли к мраморному порталу сенаторской виллы. На веранде, опутанной, как проволокой, почернелыми безлистыми побегами плюща, никого не было. В просторном холле, убранном антикварной мебелью в помпезном наполеоновском стиле, под настенным распятием сидел у камина, раздумчиво перебирая четки, усохший, лысый старик.
— Томас! Ты? — растерялся он, роняя на ковер тяжелый фолиант в поблекшем сафьяновом переплете.
— Подожди, отец. Я сейчас. Провожу друзей наверх, на мою половину, и вернусь.
— Странно все это как-то... Ты хотя бы познакомил нас, — поднялся из кресла сенатор.
— Ничего, ничего... Потом. Прежде всего им нужно привести себя в порядок, отдохнуть с дороги.
— С дороги?.. Отдохнуть?.. — проводил их надтреснутым эхом старческий голос.
Оставив Исидоро и Глорию в своем кабинете, лейтенант спустился в холл.
— Объясни, наконец, что происходит, Томас? Тебя разыскивают — считают дезертиром. Здесь был обыск. Здесь, в доме де Леон-и-Гонзага, — позор-то какой! И что за люди, с которыми ты нынче водишь дружбу? — Сенатор брезгливо передернул губами. — Типичные плебеи. Девушка — хорошенькая, но, извини меня, простушка. И этот мужлан!
Молодой офицер изложил отцу свою одиссею.
В пустых глазах сенатора Антонио де Леон-и-Гонзага тусклыми болотными огоньками затлела злость:
— Ты запятнал честь мундира. Замарал наше доброе имя. Ты не сын мне больше! Вон отсюда. Немедленно! Вместе со своими, — почтенный христианский демократ глумливо хмыкнул, — борцами за демократию, по которым плачет виселица.
— Отец... Отец... — оторопело повторял Томас. — Опомнись. Разве не ты всегда учил быть верным Консти...
Он не закончил фразу. Серебряно звякнул колокольчик у входа. За стеклянной дверью виллы, закаменев, стоял Эстебан Кастельяно в новехонькой генеральской форме.
Из воспоминаний О’Тула
САНТЬЯГО, ЧИЛЬЯН. ИЮНЬ
Мы обручились 19 июня, в день рождения Гло. Свадьбу отложили на конец года. Я рассчитывал, что к рождественским праздникам завершатся формальности затянувшегося бракоразводного процесса с Кэтрин.
Наши отношения, долгое время тягостно-неопределенные для меня и, как теперь выяснилось, для Глории тоже, определились наилучшим образом после того, как я вернулся из Буэнос-Айреса.
Поездка в Аргентину круто изменила мой взгляд на Чили Народного единства вообще, на раскладку политических сил в республике в особенности; изменила взгляд на товарищей очаровательной «компаньера Рамирес» и даже на место Фрэнсиса О’Тула подле нее.
Прилетев в Сантьяго, я не без труда отыскал среди других машин свою «тойоту», оставленную на огромной платной стоянке у аэропорта, и сразу же, не заезжая в отель, помчался в Технический университет.
Я нашел Глорию на широких, залитых нежарким осенним солнцем ступенях главного корпуса факультета горнорудной инженерии. Она сидела одна, задумчиво и грустно обхватив колени.
Я подошел незаметно.
Присаживаясь рядом, молча обнял ее за плечи.
Девушка рывком повернула голову и радостно вскрикнула:
— Фрэнк! Наконец-то! Я так соскучилась без тебя. Отчего ты мне редко писал? Всего три открытки из Буэнос-Айреса.
— Зато многое есть, что рассказать. Давай, Гло, смоемся отсюда!
— У меня по расписанию лабораторные занятия... А, да черт с ними!
Это был долгий, счастливый день.
Почему-то врезалась в память вывеска — сейчас, сколько ни старайся, не вспомнишь, где, на какой улице мы ее заприметили: «Лучшие в мире пирожки!» Плутоватый грубо намалеванный толстяк в поварском колпаке хвастливо указывал на блюдо с дымящимися эмпанадас. «Ой, Фрэнк, остановись. Это безумно вкусно!» — «О’кей, мэм!» Взяли полдюжины сочных, щедро сдобренных специями мясных пирожков и бутылку сухого красного вина. «Да ты что? — прыснула Глория, когда я стал шарить по прилавку в поисках ножей и вилок. — Настоящие эмпанадас едят руками. Смотри, вот так. Только осторожно, не облейся соком». За все три с лишним месяца, прожитых в Сантьяго, мне ни разу не доводилось до этого дня бывать в загородном парке на горе Святого Христофора. «В честь Колумба, наверное, нарекли сей холм?» — «Позволяете себе богохульствовать, мистер О’Тул?» — скрипучим голосом строгой аббатисы, дурачась, спросила Глория. «Грешен, матушка настоятельница. Давно погряз в богомерзком атеизме. А крестик ношу из чистого пижонства — я ведь престарелый фат, бонвиван, жуир и даже, можно сказать, плейбой». — «Ты чудесный, Фрэнк, — посерьезнела Гло, — и ты молодой. Моложе иных юнцов. Пока ты был в Аргентине, я окончательно поняла, что люблю тебя». Холодящий воздух поздней чилийской осени был по-весеннему звонок и чист. Внизу, под мирадором — широкой смотровой площадкой с пустующими плетеными креслами — волнисто зыбились охровые черепичные крыши. «Дорогой, дай-ка мне десять сантимос, — она опустила монету в прорезь автомата — бинокуляра. — Вон, кажется, мой дом!.. Дворец «Ла Монеда», а вон твоя гостиница!.. Стадион «Насьональ», Католический университет». Я пригасил сигарету: «Боголюбивые ученые мужи из этого университета готовятся сделать очередную гадость: они попытаются доказать, будто победа Народного единства на последних выборах — фальсифицирована». — «Да, ходят такие слухи», — Глория отстранилась от бинокуляра, пристально на меня взглянула — я понял: в словах моих и в тоне, каким они были сказаны, ей послышались новые, не совсем привычные нотки. Порывом ветра сбило набок лохматые челки пальм. «Пойдем, Фрэнк, холодно здесь, наверху». В лавчонке сувениров я купил аляповатую деревянную статуэтку Святого Христофора в золоченой хламиде, с нарумяненными щеками и подкрашенным ртом. «Сан-Кристобаль, моя хорошая, волею Ватикана стал в двадцатом веке покровителем автомобилистов. Пусть оберегает меня от дорожных происшествий». В машине я забросил неказистого святого в перчаточный ящик. Драйв-ин[15] был забит до отказа — в тот вечер давали нашумевшую американскую ленту «Буч Кэссиди и Санданс Кид». Автомобили, сгрудившись, как тюлени на лежбище, уткнулись мордами в экран. Там сновали немые герои. Они обрели дар речи, когда я высмотрел, наконец, свободное местечко, выключил мотор и подфарники, а Глория втянула в кабину репродуктор, кричавший рядом на столбике. «Пожалуйста, сделай потише», — попросил я. «Слушаю и повинуюсь». Она скинула туфли, с ногами забралась на сиденье и доверчиво прижалась ко мне. Не дождавшись трагической развязки фильма, где обаятельные грабители Буч Кэссиди и Санданс Кид отбиваются от окружившей их целой дивизии боливийских солдат, мы покинули драйв-ин под неодобрительные гудки завороженных зрелищем автомобилистов. Светлячки трассирующими пулями врезались в ветровое стекло.
