- Восточная мудрость гласит: «Сколько бы ты раз ни повторял слово «рахат-лукум», от этого во рту слаще не станет». Больше двух домов, что имеется, пока не будет…
Из зала донеслись голоса:
- Хорошо тебе агитировать, на троих выделили две комнаты…
- Да он от них отказался!…
- Чего человека зря корить?
Председатель призвал шумевших к порядку.
- Предлагаю выделить смешанную комиссию из представителей округа, жен командиров и политработников по назначению командования, - продолжал Ларионов. - Поручить от имени нашего собрания проверить на местах правильность заселения квартир.
- Правильно! Правильно!… - донеслись голоса женщин.
- Ларионова председателем! Ларионова!…
- Но главное, что необходимо решить, на мой взгляд, - это вопрос о детских яслях и детском саде. Иначе мы наших боевых подруг превратим в кухарок и некогда им будет заниматься ни самообразованием, ни общественно полезной и культурной работой…
- Товарищи! - встал Русачев. - Мы отклоняемся, насколько я понимаю, от вопросов.
Но голос его потонул в шуме из зала:
- Пусть говорит! Чего вы мешаете? Дайте сказать человеку!
- Я предлагаю весь нижний этаж одного из домов, куда намечают переселить продовольственный и промтоварный магазины с пошивочной мастерской, отдать под ясли и детсад.
В зале захлопали одобрительно в ладоши.
- И поддерживаю женщин: надо строить обязательно школу. Она не только для наших детей, но и для самообразования жен, вечерней школы бойцов и сержантов необходима.
Под шумные голоса и аплодисменты Ларионов сошел с трибуны.
Председатель долго успокаивал взбудораженную аудиторию, прибегал к такому испытанному средству, как звонок, но люди долго не успокаивались. Видно, что парторг высказал их сокровенные думы и чаяния.
- Товарищи! - сказал Русачев. - Предложения, о которых говорил Ларионов, я поддерживаю. Да и командующий, надеюсь, нас поддержит в этом, но ведь нам надо решить сейчас вопрос со стихийным заселением. Ведь людей к нам для этого прислали. Вам же докладчик разъяснил, что такое самовольство граничит с преступлением…
И в это время к трибуне направилась Марина Саввишна.
Русачев, увидев жену, побледнел от негодования, шепнув что-то на ухо расстроенному Коврыгину, и демонстративно вышел из-за стола президиума. Марина Саввишна стояла, всматриваясь в зал, будто не замечая всего этого.
- Вот вы, товарищ полковой комиссар, спрашиваете у нас, как мы решились на такой преступный шаг. А выспросили бы, есть ли среди нас обиженные при распределении?
Зал единодушно ответил:
- Нет, нет!…
- И все же это противозаконно, - не уступал полковой комиссар.
- А вы покажите нам закон, где говорилось бы, что нам с детьми полагается ютиться в сырых комнатах…
Из зала донеслись голоса:
- Судить за такое надо…
Представитель округа с тревогой глядел на разбушевавшихся женщин. Он чувствовал теперь - их не переубедить. Хотелось одного: поскорее остаться одному и разобраться во всем как следует. Он встал, поднял руку. Голоса немного стихли.
- Я доложу командованию в округе ваше мнение, товарищи женщины. Там разберутся… Может быть, у вас еще имеются какие-нибудь пожелания? Говорите, а мы доложим командующему.
Марина Саввишна, продолжавшая стоять на трибуне, строго глянула ему в глаза, удивленно повела плечами:
- Какие же могут быть пожелания? Желание у всех одно: чтобы более чутко, по-партийному относились к людям. И в этой связи, товарищи, разрешите мне рассказать вам об одном случае. Он произошел еще в моей молодости, но запомнился на всю жизнь.
…Была я еще тогда совсем девчушкой. Отца у меня не было… Жила в деревне с матерью. Голодали очень. Вот и взяла меня к себе в Москву двоюродная сестра матери, бездетная учительница. Она тогда киоскером в Кремле работала и меня пристроила, ну, вроде как помощницей. Киоск наш располагался в вестибюле центрального входа Большого Кремлевского дворца. В то время там заседал, кажется, одиннадцатый съезд партии. Тетка моя пошла получать книги, а меня вместо себя оставила. Гляжу я и своим глазам не верю: Владимир Ильич вошел в центральный вход, оглядел всех лучистым, прищуренным взглядом, раскланялся с делегатами и стал торопливо подниматься по лестнице наверх.
Потом, видно, вспомнил о чем-то, вернулся к киоску. У меня душа в пятки. Была я тогда нерасторопная, робкая, не то что сейчас. Подошел Ленин и так приветливо кивнул головой: «Здравствуйте, товарищ. Разрешите мне одну книжицу у вас взять?» У меня язык как кто пришил, едва выдавила: «Берите». В киоск наш тогда только что привезли собрание сочинений Ленина, и мы его делегатам съезда выдавали бесплатно. Взял Владимир Ильич из комплекта книгу, наклонил набок голову, быстро перелистал и говорит: «Я с вашего разрешения, товарищ, возьму этот том». И, поглядев улыбающимися глазами, добавил: «Не беспокойтесь, пожалуйста, я верну…» И ушел. А я стою и никак не могу в себя прийти. От тети я не раз слышала об Ильиче. Она говорила мне, что он очень общительный, добрый человек, любит говорить с простыми людьми… Но я его представляла почему-то суровым и окруженным охраной. А он совсем другой… Закончили мы торговлю, закрываем киоск. Я помогаю тете складывать книги, слышу - из Георгиевского зала донесся шум. Заседание окончилось. Владимир Ильич спускается по лестнице. Рядом с ним Надежда Константиновна Крупская. Он бережно держит ее под руку. И вдруг, гляжу, оставил жену и идет к киоску. В руке у него книга, что у меня давеча взял. «Вот, пожалуйста, спасибо, товарищ». И кладет книгу на прилавок. Тут тетя моя говорит: «Да что вы, Владимир Ильич! Зачем вернули? Ведь это же для вас, делегатов, книги». А он взглянул на нее и ответил:
«Зачем же из-за одной книги весь комплект нарушать?… Спасибо, у меня есть…» Ушел он, а мы стоим, друг на друга смотрим: и удивительно нам, и какое-то хорошее чувство охватывает от одной мысли, что он говорил с нами.
И, помолчав немного, Марина Саввишна добавила:
- Ведь какими огромными государственными и партийными делами занимался человек. До мелочей ли ему таких: книжку взял, обещал вернуть. Да еще книжка-то собственного сочинения. А он глубоко уважал каждого простого человека, не бросал своих обещаний на ветер… - На лбу Марины Саввишны залегли две глубокие поперечные морщинки, лицо стало требовательным. - Думаю, что все, кто имеет честь находиться в партии и знает истинное назначение коммуниста, должны так же, по-ленински, быть чуткими к простым людям.
Она еще что-то продолжала говорить, но голос ее потонул в громе аплодисментов. Они, будто горный обвал, гремели, нарастая из глубины полутемного зала.
И представитель округа пришел к выводу, что женщины были правы, хотя сам факт стихийного расквартирования является чрезвычайным происшествием. Но проверка подтвердила, что обиженных при расселении не было.
Одна Канашова оставалась в претензии, что ей, как творческому работнику, выделили одну лишь комнату. И она настаивала, чтобы ей разрешили сменить ее в крайнем случае на московскую или ленинградскую, равноценную. Разбирая ее обвинение командования дивизии и политотдела в «нечуткости», комиссия посоветовала Русачеву признать, что он вспылил и выгнал ее, на что ему указали как на проявление грубости.
2
Валерия Кузьминична не унималась. Ее решение было твердым и непреклонным - ехать в Москву и добиваться приема у Наркома обороны. Ущемленное ее самолюбие не могло смириться с тем, что она не добилась поставленной цели. Она припомнила, как за ней в бытность ее в ансамбле ухаживал пожилой генерал, близкий товарищ наркома еще по гражданской войне. Теперь можно было воспользоваться его расположением.
Ради того, чтобы наказать своих врагов, можно разрешить и поволочиться за собой этому престарелому кавалеру, сознавая, что в действительности он уже не способен на какое-либо проявление чувств. «Итак, решено: надо ехать побыстрее в Москву. А там все устроится само собой».
И Валерия Кузьминична стала поспешно собираться к отъезду. Были срочно заказаны два модных платья лучшей портнихе. В деньгах она не стесняла себя. Будучи женщиной практичной, она имела про «черный день» кое-какие личные сбережения на сберкнижке, пользуясь бесконтрольностью и доверием мужа. Правда, она втайне пожалела, что могла бы иметь больше, если бы предвидела, что их дороги так скоро разойдутся. Но и то, что ей удалось скопить, вполне обеспечивало ей жизнь без хлопот и волнений в течение по крайней мере года.
Пользуясь тем, что Канашов ушел из квартиры и не взял ничего, кроме одежды, в которую был одет, она решила, что ему не надо отдавать ничего из того, что осталось из его личных вещей. «Наживет еще и без меня, - рассуждала она. - Да и зачем ему какие-то вещи, если он сугубо служебный человек и совершенно не уделяет внимания личной жизни?»
