Юргенс оглянулся на них и молча замер возле лейтенанта. Тот подождал, пока конвоиры вывели Буравчика вперед. Сами они выстроились в шеренгу, на одной линии с офицерами. Получилось, что Буравчик стоял ближе всех к строю, чуть не посередине между выздоравливающими и «смершевцами».
— Солдаты! — раздался голос лейтенанта. Он говорил, выжимая все силы из своих голосовых связок. — Ночью враг прорвал оборону наших войск южнее Лысой Горы. Фашистам удалось продвинуться в глубь наших позиций. Теперь передний край проходит у поселка Кривцы…
XVII
Было похоже, что утренняя остуда пробирала лейтенанта до костей. Но он ни за что не хотел показывать, что ему холодно. Он кричал все громче, словно пытался согреться силой своего голоса. Сизый, будто бы никотиновый, пар вырывался из его рта.
— Из числа запасников, выведенных с передовой, и выздоравливающих будут сформированы маршевые роты!… Но перед тем, как вы получите оружие и выступите на борьбу с немецко-фашистским врагом…
Лейтенант закашлялся. Переведя дух, он заговорил вновь. Но теперь его голос звучал ниже и глуше:
— В ряды нашей родной рабоче-крестьянской армии пытается затесаться внутренний враг. В то время, как тысячи наших воинов гибнут во имя Родины, наши матери голодают в тылу, отдавая все для фронта, отдельные гады пытаются устроиться за счет трудового народа и нажиться на людском горе. Такой мрази нет места среди бойцов-красноармейцев. Им нет места на нашей советской земле…
Лицо лейтенанта совсем побелело. Он повернулся к Буравчику. Он смотрел на Буренина с такой ненавистью, что Андрею показалось, что он сейчас собственноручно разорвет Буру на мелкие кусочки.
— Сегодня в ночь бойцы заградотряда задержали эту падаль… — «смершевец» кивнул в сторону Буры. Тот почти не шевелился. Только молчал, все ниже понуро опуская голову.
— Его подельников пристрелили при попытке оказать сопротивление… Как последних собак… Они пришли на хутор, в советскую семью, и вели себя хуже фашистов: мародерствовали, надругались над матерью троих детей, а потом над ее дочерью — совсем юной девушкой… Все трое — по очереди…
Бура вдруг поднял голову и вскинул руку из-за спины.
— Она сама… сама… — заверещал он. Конвойный, стоявший позади слева, тут же отреагировал, ткнув Буру прикладом в затылок. Тот повалился на землю. Не успев сгруппироваться, он упал на раненую руку. Взвыв от боли, судорожно вывернулся и вдруг заголосил:
— Не убивайте, не убивайте…
Умоляющий, скулящий его голос невозможно было слышать. Он мог довести до тошноты. Бура, как обезумевший, пополз по земле к лейтенанту, потом к офицерам, стоявшим поодаль. Он все время бормотал одно и то же: «Не убивайте… не убивайте…»
XVIII
Тот, что был одет в кожаную куртку, — лет за сорок, с каменным лицом — брезгливо оттолкнул каблуком хромового сапога пресмыкавшегося перед ним Буравчика. Как будто испугался, что тот запачкает до блеска начищенные голенища.
— Лейтенант… заканчивайте… — Его властный, усталый голос прозвучал как приговор — окончательный и обжалованию не подлежащий.
«Смершевец», обращаясь к строю и уже не глядя в сторону лежащего на земле, произнес:
— По законам военного времени… за преступления перед Родиной… рядовой Буренин приговаривается к расстрелу…
После паузы он повернулся в сторону конвоя и сделал жест головой. Двое, заведя автоматы за плечо, подошли к Буре и молча попытались поставить его на ноги. Они подтягивали его вверх, взяв под мышки. Но он, весь красный и мокрый от слез и слюней, глядел на них — то на одного, то на другого — растерянно-непонимающим взглядом. Как будто и в самом деле не мог понять, что с ним собираются делать. Ноги Буравчика подкашивались. Мокрое пятно стремительно разрасталось на штанинах. Похоже, что он еще и обделался.
— К стенке его… — скомандовал лейтенант, указывая на деревянную стену хозпостройки. Конвоиры попытались оставить приговоренного стоящим. Но как только солдаты шагнули в стороны, трясущееся от рыданий, словно студень, тело Буры сползло вниз.
Лейтенант стремительно подошел к лежащему. На ходу он расстегнул кобуру и вытащил пистолет. Это был ТТ.
— Встать… на колени! — резко выкрикнул «смершевец».
Этот окрик, но еще более металлический лязг передернутого затвора подействовали на Буру, как удар хлыстом. Он вдруг перестал реветь и, всхлипывая, цепляясь здоровой рукой за бревна, с трудом поднялся на колени, лицом к стене.
Весь строй вздрогнул от звука выстрела. Звонкий и хлесткий, он тут же растворился в гуле канонады. Словно от удара в затылок, мертвая голова Буравчика с глухим стуком ткнулась лбом в бревно. Выстрелил лейтенант профессионально. Пуля вошла аккурат в основание черепа, точно пригвоздив убитого к бревенчатой стене. Но «смершевец» сделал один за другим два выстрела. После первого — в голову — тело расстрелянного, как мешок с картошкой, повалилось на бок. И тогда, сделав шаг вперед, лейтенант вогнал еще одну пулю — под левую лопатку
XIX
Андрею повезло. Подразделение, в которое он попал, формировали в числе последних. Поэтому в совхозе их продержали почти до вечера. После того как роту построили, прозвучала команда: «Вольно! Не расходиться!» Их командира, молодого лейтенанта, несколько раз срочно вызывали в штаб. Он звонким, почти мальчишеским голосом, кричал: «Пожалуйста, не расходиться!» После этого он бегом устремлялся в хату начальника медсанбата, где расположился наспех сформированный штаб. И его «пожалуйста!», и его бег веселили личный состав только-только сформированной роты.
Действительно, нельзя было сдержать улыбки, глядя, как он семенил подошвами своих не разношенных сапог, придерживая одной рукой фуражку, а другой — планшет. Спустя некоторое время он таким же манером возвращался обратно к своим подчиненным. Лицо лейтенанта, совсем юное, даже мальчишеское, наверняка еще не ведало лезвия бритвы. На нем застыла явная растерянность. Он прислушивался к каждой новой волне раскатов канонады. Эти звуки нарастали, становились все громче, все ближе, все пугающе.
От суетливой нервозности командира и черным по белому написанной необстрелянности томительность ожидания усиливалась. Смешки и сдержанный хохот отдельных ротных весельчаков сменялись недовольным ропотом. Большинство в роте составили пехотинцы, выведенные вчера из-под Лысой Горы. Это был стреляный, бывалый народ. Отоспавшись за сутки, слегка оправившись с помощью каши с тушенкой, они уже поднабрались сил и теперь глухо высказывали недовольство ситуацией.
Пехотинцы сполна нахлебались свинцовой гущи на Лысой Горе. Не каждый день против тебя кидают немецких штрафников. Этим терять нечего. Дерутся остервенело, словно клятые какие… Потому-то выжившие, измотанные бесконечными боями, рассчитывали заслуженно побыть пару недель в запасниках, продлить блаженства сна и наваристой горячей каши с полевой кухни на бесконечно долгое, по фронтовым меркам, время.
А тут — угроза окружения и снова перспектива нескончаемых боев, не сулящая ничего хорошего. Как водится на войне, недовольство это проявлялось в реакции, совершенно обратной той, которую следовало бы ожидать. Вместо того, чтобы радоваться каждому лишнему часу, солдаты выражали явное нетерпение.
XX
В высказывании недовольства упор делался на сухой паек, который до сих пор не выдали. Кто-то поднимался с корточек или с подстеленной запасной шинели на ноги и задавал сакраментальный вопрос: «Товарищ лейтенант! А кормежка будет?»
Лейтенант растерянно оглядывался кругом, точно «кормежка» пряталась где-то за ближайшей хатой. На самом деле он искал глазами Авилова — вновь назначенного старшину, вчера вышедшего с передовой еще в звании сержанта. Авилов с двумя командирами отделений как раз и занимался получением сухого пайка на роту.
— Сядьте, пожалуйста!… Сейчас по поводу пайка разберемся… — просительно отвечал лейтенант. И невооруженным глазом было видно, что предстоящий бой будет первым в его жизни. Слова его вызывали новый шелест усмешек. Он прибыл со стороны Кривцов, с комсоставом и партией нового пополнения. По поводу пайка вопрос задавал как раз один из новичков. Его лицо и фигура, на которой шинель болталась, как на вешалке, носили явные следы недоедания. Андрей не сразу разобрался, что и смешки, и нетерпение производили в основном прибывшие с пополнением.
Аникин, как, впрочем, и многие другие, никакого недовольства не проявлял. Наоборот, в душе он радовался, что рота еще здесь, в совхозе. Для его ноги это намного лучше, чем целый день топать на марше. Две роты наспех сформировали и отправили к Кривцам еще утром. Сразу после показательного расстрела Буравчика. Еще две ушли до обеда. А с их ротой начальство решало до сих пор.
