московский архитектор Аркадий Мордвинов[332]. Он выступал главным посредником между зодчими и властями. Он также курировал работу новых главных архитекторов страны. Пост главного архитектора Москвы с 1944 года занимал Дмитрий Чечулин. Другие выдающиеся московские зодчие были назначены главными архитекторами других городов СССР. Они получили эти назначения в последние месяцы войны вместе с заданием разрабатывать генпланы восстановления городов и управлять их осуществлением[333].
По мере того как становился яснее масштаб разрушений, нанесенных за время войны крупным городам Советского Союза, роль архитектора обретала все большее значение. В октябре 1943 года Михаил Калинин писал Мордвинову: «В настоящее время в связи с восстановлением разрушенных городов, из которых некоторые, как, например, Сталинград, строятся заново, необходимо, чтобы в этом деле приняли горячее участие и проявили широкую инициативу советские архитекторы»[334]. Их инициативу должны были тщательно координировать и контролировать недавно учрежденные ведомства. Архитектурные советы были встроены в новую систему, созданную вокруг Комитета по делам архитектуры. Их задачей было следить за тем, чтобы каждый строительный проект, затевавшийся в конкретном городе, представляли на рассмотрение главному архитектору и экспертной комиссии этого города. В Москве этих экспертов привлекали из рядов ведущих столичных архитекторов и инженеров. Московский архитектурный совет, состоявший из десятка периодически сменявшихся экспертов и главного архитектора, собирался для рассмотрения строительных проектов примерно два раза в год. В первые послевоенные годы среди экспертов Московского архитектурного совета были такие известные личности, как Борис Иофан и Владимир Гельфрейх, Лев Руднев, Николай Колли и Сергей Чернышев[335]. Совет осуществлял надзор и служил площадкой для регулярного обсуждения архитектурных вопросов главными профессионалами этой области. По идее, Комитет по делам архитектуры должен был рационализировать процесс реконструкции. На деле же комитет и несметное множество подведомственных ему учреждений зачастую лишь привносили хаос в и без того запутанную систему, состоявшую из множества архитектурных и строительных учреждений с их конкуренцией и разными сферами компетенции[336].
С момента учреждения Комитета по делам архитектуры ему поручалась охрана и реставрация архитектурных памятников: в последние годы войны эта задача обретала все большее значение. В числе первых городов, которые подверглись реконструкции, оказалась Истра, сильно пострадавшая во время массированного продвижения немцев на Москву осенью 1941 года. В начале 1942 года московский зодчий Алексей Щусев уже приступил к работе над проектом восстановления Истры, руководствуясь принципами города-сада[337]. Что примечательно, в центре этого проекта оказалась реставрация Новоиерусалимского монастыря – православной обители, построенной в XVII–XVIII веках[338]. В первом выпуске журнала «Архитектура СССР» за 1942 год поместили статью о восстановлении этого монастыря, который был назван «одним из уникальных произведений русского искусства»[339]. Статью иллюстрировали фотографии, на которых были запечатлены разрушения, нанесенные монастырским зданиям войной: после взрыва, устроенного захватчиками, с ротонды главного собора обрушился громадный шатер. Фотоснимки были взяты из материалов, собранных реставраторами Комиссии Академии архитектуры по охране и восстановлению архитектурных памятников.
Ведущие архитекторы, среди них, например, Алексей Щусев, осознавали необходимость срочно спасать архитектурное наследие старины. Дискуссии об охране памятников старины начались в Академии архитектуры уже в 1941 году, когда стали видны масштабы причиненных разрушений. Часть работы взял на себя Музей русской архитектуры, созданный при активном участии Щусева, который и стал его директором в 1943 году[340]. Новоиерусалимский монастырь под Истрой был лишь одной из множества православных обителей и церквей, в которых Щусев и его коллеги видели лучшие образцы русского зодчества. Тщательное изучение и восстановление традиционных русских сооружений в начале 1940-х годов во многом стало продолжением работы, начатой в 1930-е. Соцреализм открыл путь широкому и эклектичному применению классических форм, в том числе традиционных образцов русского зодчества. После войны диапазон допустимых образцов существенно сузился, и почетное место заняли в нем русские формы. На Всероссийском совещании главных архитекторов в 1945 году Щусев заявил: «Подобно тому, как зодчие Ренессанса строили с оглядкой на памятники Древнего Рима, так и нашим архитекторам следует учиться на великолепных памятниках русского зодчества»[341]. Русский национализм стал мощной силой, влияние которой нарастало вместе с течением войны. И все-таки, подобно «зодчим Ренессанса», большинство крупных советских архитекторов и художников продолжали с трепетом относиться к памятникам итальянского зодчества, которые они видели собственными глазами во время учебно-ознакомительных путешествий еще до революции и позже, в 1920–1930-е годы.
В официальных заявлениях, с которыми выступали советские лидеры во время и после войны, они утверждали превосходство русской национальной формы. Девятого мая 1945 года, когда Красная армия заняла Берлин, Советский Союз одержал окончательную победу над нацистской Германией и война закончилась. А через две недели, на торжественном приеме в Кремле в честь верхушки Красной армии, Сталин провозгласил последний военный тост: «Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа». При этих словах зал взорвался аплодисментами и раздались возгласы «Ура!» Сталин продолжал: «Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза»[342]. В глазах тех, кто руководил страной во время войны, той силой, которая спасла всех остальных от краха и гибели, был великий русский народ. Эта речь Сталина возымела масштабные и длительные последствия. В архитектуре это проявилось в еще более отчетливой ориентации на русское историческое наследие[343].
Когда война подошла к концу, советские архитекторы оказались на распутье, от которого две дороги вели к восстановлению. Одну выбирали архитекторы, которые отдавали предпочтение монументальным престижным проектам, символизировавшим несгибаемую мощь народа, и реставрационным проектам по воссозданию исторических памятников, разрушенных во время войны. Другая дорога ждала архитекторов, готовых браться за приземленные задачи: строить жилье, промышленные предприятия и другие городские объекты. Конечно, можно было выбрать и оба пути сразу. Но в стране, обескровленной и разоренной войной, с подорванными хозяйственными ресурсами, понесшей тяжелые человеческие потери, сочетать работу сразу на двух этих направлениях в архитектуре было очень трудно. Взаимодействие между монументальностью и будничным строительством оказалось особенно напряженным в советской столице – символическом сердце страны.
Советский интернационализм и послевоенное восстановление
Хотя война и подпитывала национализм, одновременно это была пора решительного интернационализма. Как и в начале 1930-х, советские архитекторы энергично обменивались идеями с зарубежными коллегами. Союз США и СССР превозносился и в популярной культуре, и в высоких дипломатических кругах, и именно США как военный союзник СССР оказались особенно важным ориентиром для советских градостроителей в начале 1940-х годов. В военные годы между американскими и
