Нам, журналистам, приходится строго соблюдать профессиональную этику, и никто из нас и помыслить не смеет о том, чтобы ее нарушить. Так, мы связаны профессиональной тайной и должны хранить молчание по поводу всего, что слышим и видим в этих закрытых для простого смертного местах. Но высший долг обязывает нас раскрывать эти секреты, особенно если они пикантны. Друзья мои, у меня есть то, что вам надо: занятная история о новой любимице мира искусства.
Итак, представьте сцену: мадемуазель Регаль — в самом прохладном уголке „В&М“ — стоит, прислонившись к стене и совершенно не понимая, что она здесь делает, среди всех этих наркоманов, алкоголиков и тупиц. Ваш покорный слуга не покидает ее, отгоняя обычных паразитов при помощи мухобойки „Gucci“ и липких бумажек „Chanel“, но одному высокому молодому человеку все-таки удается обмануть мою бдительность таблеткой „экстази“ и завязать разговор с тихой Фио.
— Мне кажется, я вас знаю, — обратился он к ней.
— Должно быть, вы меня с кем-то путаете.
— Не страшно: достаточно притвориться, что мы давно знакомы. Здесь скучно. Ненавижу коктейли. Может, пойдем ко мне, посидим, выпьем?
— Ты сказал: достаточно представить, что мы давно знакомы? Ну тогда, я думаю, мы с тобой уже встречались и уже занимались любовью. Кстати, секс с тобой меня весьма разочаровал. Мы даже поженились.
— Мы женаты? Ах…
— Детей у нас не было, поскольку ты оказался бесплодным. И мы развелись.
— Никогда в жизни бы не развелся с такой, как ты, — проворковал он.
— Это я подала на развод.
— Вот как? И почему?
— Потому что ты изменил мне, мерзавец.
И тут тихая Фио залепляет ему такую оплеуху, которая достойна войти в историю. Конец болтовне и приставаниям, весь красный от стыда молодой человек поспешно ретировался в сторону туалетных комнат, чтобы повесить себе на шею камень и утопиться в писсуаре. Вот вам и Фио — в тихом омуте черти водятся».
Дочитав до конца, Шарль Фольке посмотрел на Фио, следя за ее реакцией. Он пояснил, что, на его взгляд, репутация человека, умеющего за себя постоять, хоть немного да защитит ее от всяких наглецов, которые неизбежно устремятся к ней, как бабочки на свет. Она неуверенно улыбнулась. Ее забавляла и вместе с тем пугала эта магия, благодаря которой она жила и разговаривала, не принимая в этом никакого участия. С одной стороны, Фио видела несомненное преимущество: она могла больше не принуждать себя к утомительному участию в социальных маскарадах; но, с другой стороны, ее сильно беспокоило создание клона, живущего своей собственной жизнью.
С благословения Божарски Фио неизменно отвергала настойчивые просьбы различных фото-агентств, добивавшихся права на съемку. Ее советник по связям с общественностью считал такое поведение прекрасным способом сгущения тайны. А Фио хотела покоя. К тому же ей запомнился репортаж о папуасах, уверенных в том, что их душа оказывается в плену у их фотографий. Ей подумалось тогда, что они, возможно, правы. Шарль Фольке протянул ей журнал. На фотографии, прилагавшейся в качестве иллюстрации к статье, она с изумлением обнаружила себя. Это был какой-то случайный кадр, сделанный где-то в городе, ничего особо примечательного: на расплывчатом, крупнозернистом снимке она просто шла по улице. Когда ей представлялись тысячи глаз, видевших ее благодаря этой фотографии, и некий папарацци, следующий за ней по пятам, то казалось, что речь идет не о ней, а о ком-то другом. Она не принадлежала к тем, кого могут увидеть миллионы. Она тут же вспомнила фотографии родителей, опубликованные в газетах, и у нее возникло ощущение, что ее объявили в розыск.
Фио ничего не делала для того, чтобы быть популярной, обольстительной, общительной. А поскольку люди воспринимают только тех, кто старается завоевать их расположение и потакает их предрассудкам, выставляя себя в лучшем свете, то Фио, которую мало кто видел и мало кто успел оценить — хотя причин для такого неуважения к обществу не наблюдалось, — вполне логично сочли неприветливой, а она по-прежнему ничего не предпринимала, чтобы опровергнуть это мнение. Долгие годы жизнь ее текла незримо для мира. Она не проявляла интереса к играм социальной жизни — ко всем этим одежно-риторическим уловкам, которые позволяют доказывать окружающим свое существование. Она жила призрачной жизнью, и тому была масса подтверждений: ее насмешливая недоверчивость к силовым отношениям — которые обычно осуждаются, если речь идет о танках в Чечне, и о которых умалчивается в призывах к разоружению; ее равнодушие в отношении соперничества, которое движет всеми — в борьбе за место под солнцем, за мужчину своей мечты, за горячие круассаны на прилавке булочной, за право называться лучшей подругой, за уважение коллег. Требовалось столько усилий, чтобы существовать в глазах окружающих, столько энергии нужно было потратить, чтобы взобраться на трон своей многоуважаемой посредственности, столько сил впустую. Отказавшиеся от участия становятся призраками. Однако вот уже два месяца она жила в обществе, словно кем-то оплодотворенная реальность разродилась ею на глазах у всех после непродолжительной беременности. Она чувствовала себя хрупкой и ранимой, как недоношенный ребенок, и хотя Шарль Фольке проявлял к ней столько внимания, его заботы не могли заменить собой инкубатор, в котором она нуждалась.
Прежде все, что говорила Фио, напоминало шелест листопада. Ее слова, рождаясь зелеными листочками с тонкими прожилками, как-то разом вдруг желтели, краснели и вяли. Теперь все изменилось: ее слова стали разрастаться, подпитываемые вниманием окружающих. Она удивленно обнаружила, что собеседники ловят каждое ее слово и стремятся утолить свой духовный голод якобы скрытыми в них зернами высшей истины.
Но больше всего ее поразило то, что последствия перемен, происшедших в ее судьбе, оказались скорее физического, нежели психологического характера. Она не стала ни счастливее, ни несчастнее; зато у нее возникло четкое ощущение того, что отныне силы земного притяжения ослабли. И сама Земля как-то съежилась. В последнее время Фио оказывалась в Лондоне или Мадриде чаще, чем прежде добиралась до конечной станции своей ветки метро. Впрочем, теперь она редко пользовалась общественным транспортом, по малейшему поводу Шарль Фольке присылал за ней такси.
Раньше география ее дней была незамысловатой: она открывала дверь своей квартиры на улице Бакст, спускалась по лестнице, выходила на улицу и шла, куда глаза глядят, с видом человека, у которого есть какое-то важное дело, хотя никаких дел у нее не было. Решительным шагом она двигалась вперед, пока какая-нибудь цель случайно не встречалась на ее пути. Иногда она открывала дверь своей квартиры лишь для того, чтобы оказаться где-нибудь в парке, на скамеечке, с мягкой сдобной булкой в руках. А иногда — просто чтобы вынести мусор. В другой раз она открывала эту дверь, чтобы пойти в кино.
Отныне же у нее появилось множество целей: за ней приезжали, ей присылали приглашения, ей придумывали занятия и маршруты. Стрелка компаса ее славы всегда указывала на теплые, гостеприимные места, изобиловавшие едой и людьми безупречного вкуса, где правили бал улыбки и хорошее настроение. Лишь в исключительных случаях она появлялась на этих праздниках и культурных мероприятиях, и каждый раз, когда возвращалась домой, в свою пустую и холодную квартирку, ее поражал контраст между внешней стороной жизни, полной улыбок и знаков внимания, и внутренней реальностью, столь безжалостно холодной.
Одиночество поджидало ее, сидя на диване и играя в бильбоке. Фио дорожила им и относилась к нему трепетно, как к сокровищу из своего прошлого. Одиночество было одним из тех редких состояний, которые не изменили ей. Фио размышляла об абсурдности этого чувства, зная, что где-то существуют люди, испытывающие те же проблемы и даже похожие на нее. Возможно, они никогда не встретятся при жизни и сблизятся лишь в смерти, когда их могилы окажутся на одном кладбище. Прикасаясь к земле, Фио всегда была убеждена, что именно там ждут ее любовь и дружба.
Благодаря связям Шарля Фольке в мэрии Парижа на улице Бакст починили все фонари. Яркий, как от прожекторов, свет обнажил дома и тротуары. Тени откланялись и эмигрировали в места, более благоприятные для их процветания. Фио чудилось, что этот новый свет менял саму сущность окружающего мира. Еще одним новшеством стало регулярное появление под ее окнами полицейских машин. Она не знала, курсируют ли они для ее охраны или же для наблюдения за ней.
~~~
О Зориной смерти объявили по телевизору. Фио никогда не предполагала, что ее подруга столь знаменита. Сообщение о ее гибели Фио услышала в ночных новостях после очередной серии «Супершара». По словам репортера, бывшая топ-модель была застрелена японской полицией при попытке проникновения в лабораторию генетических исследований. Камера обшаривала какое-то серенькое местечко; солдаты сдерживали толпу зевак. Солнце наполняло Осаку мутно-зеленой моросью, напоминавшей свечение болот. Зора защищалась — двое полицейских погибли. На фотографиях, использованных в репортаже, Фио увидела подругу такой, какой никогда ее не знала: это были снимки с показов времен ее модельной славы. На них она выглядела красавицей, настоящей красоткой, отметила Фио, но ее красота ничем не отличалась от красоты окружавших ее девушек, будучи столь незаурядной и вместе с тем столь банальной. Зоре бы явно не понравилось, что все эти старые картинки из глубокого забытья извлекли на свет божий. В каком-то смысле она умерла уже давно, средства массовой информации просто констатировали ее исчезновение. Но никто и никогда не узнает о существовании другой Зоры, которая ускользнула от них, о том, что она вообще жила и что именно она погибла в Японии. Они не узнают о ее смерти.
