Вернувшись домой на улицу Бакст, она насыпала Пеламу корма, вставила сигарету в аппарат искусственного дыхания и заснула на диване, погрузившись в музыкальные узоры «Inevitabilmente».
~~~
Вернувшись домой, Фио обнаружила на автоответчике около пятидесяти сообщений от Зоры. Половину из них составляли обычные язвительные комментарии, на этот раз доставшиеся сначала пилотам самолета, затем Японии, японцам и их гнусной кухне; другая половина сообщений содержала новости общего порядка о продвижении ее проекта, а также несколько нежных слов, адресованных Фио, — с расстояния в десять тысяч километров они произносились без особого труда.
Фио с нетерпением ожидала возвращения подруги, которая была ее последней зацепкой в этой реальности, а вернее, в той, в прошлой, чей аромат прельщал ее куда больше, чем нынешний, навязанный ей запах успеха. Она решила сходить к Мише Шима и полакомиться блинами, но ее желудок будто странным образом подменили — он отказывался принимать еду, которую так любил раньше.
Наряды от Оттавиани не выдержали стирки в машине-автомате прачечной самообслуживания на улице Пиат. Пушистые ткани съежились. Фио выбросила вещи без всякого сожаления и с удовольствием вернулась к своим старым джинсам.
Ее встреча с Гранвелем уже канула в прошлое — как давно это было, она не смогла бы сказать. Раньше каждый день отличался от другого бесчисленным количеством того, что не случалось, и этим ее жизнь напоминала ее пустой дом. Но в последнее время разные события, никак не считаясь с ее волей и вкусами, врывались в ее дни, словно грабители, которые ничего не крали, а, наоборот, насыщали ее мир. С той же скоростью заполнялась ее квартира: подарки, цветы, книги ей доставляли с нарочными, корреспонденция не вмещалась в почтовый ящик. Какой-то галерист прислал ей странную штуку под названием «пашмина». Не найдя пашмине применения, Фио отдала ее Мише Шиме, которая приспособила ее под скатерть. За эти два месяца в ее записной книжке появилось больше имен, нежели за предыдущие двадцать лет жизни; нередко она натыкалась на собственной рукой записанную встречу, не имея ни малейшего понятия о том, что это за человек и почему она должна с ним встретиться. Вот и сегодня вечером ее ждали в «В&М». Она позвонила Шарлю Фольке, чтобы получить разъяснения.
Известный в узких кругах как «В&М», клуб «Boire & Manger»[20] принадлежал к числу ночных заведений, расположенных на сверкающих огнями улицах роскошных кварталов. Он весьма гармонично смотрелся на фоне ярких неоновых вывесок и богатых, претенциозных домов; царство костюмированных обезьян, подражающих породившим их теням, окруженное дорогими ресторанами, где официанты носят белые перчатки и плюют в тарелки. Этот клуб значился одним из первых в самых известных международных путеводителях, привлекая богатеньких клиентов, которые за недостатком собственных грез видели в нем сертифицированное место своей мечты.
Со всеми друживший и во всем разбиравшийся Шарль Фольке взял на себя организацию вечеринки. По его указанию были отпечатаны приглашения трех типов: позолоченные — для важных персон, посеребренные — для светских персонажей, представляющих собой благопристойную толпу гостей любого коктейля; и наконец, в красном обрамлении — для тех, кому вход закрыт. Эти последние создадут роскошную толпу вопящих от недовольства людей, сдерживаемых у входа охраной, которая станет громко возмущаться, слегка оживляя обстановку, а главное, позволяя обладателям золотых и серебряных пригласительных почувствовать свое превосходство. Самым шиком было разослать часть пригласительных, не дающих права на вход, некоторым уже вышедшим из моды знаменитостям из мира искусства и политики.
Шарль Фольке сознательно назначил коктейль в «В&М» на тот же вечер, что и вручение одной литературной премии. Он давно знал, что само по себе искусство никого особо не возбуждает, за исключением разве что горстки эрудитов, — а потому необходимо торговать имиджем. Все средства были хороши для того, чтобы о Фио и ее работах заговорили. Важен лишь результат. И если ее признание требовало праздников в роскошных заведениях, с полуголыми манекенщицами, звездами футбола, музыки и кино, и если ради этого предстояло позировать для обложек журналов и выступать по телевидению, то Шарль Фольке был готов пожертвовать собой. За несколько месяцев до смерти Амброз, рассказывая историю Алкиноса, поведал ему о том, что жертвоприношение является важнейшим деянием для человека, отличая его, с одной стороны, от богов, которым предназначены дым и ароматы жертвенного мяса, а с другой — от животных. Что ж, именно так: он принесет себя в жертву ради такого дела! Когда с ним связались представители двух известных марок шампанского с предложениями о спонсорстве мероприятия, он выбрал ту, которая предлагала больше пузырьков.
Несмотря на все уговоры и нижайшие просьбы Шарля Фольке, Фио наотрез отказалась участвовать в этом светском мероприятии, прикрывшись для приличия какой-то болезнью, которая якобы приковала ее к постели. Микробы спасают от многих социальных обязательств. Она прекрасно понимала, что на вечеринке очутилась бы в толпе занятных штучек, строящих из себя богему.
В этом обществе знакомым считался любой, с кем ты пару-тройку раз находился вместе в одном помещении, приятелем — тот, кому ты пожимал руку, а другом — человек, с которым тебе хоть однажды доводилось разговаривать. Фио прекрасно осознавала, что впервые в жизни видит этих людей, представляющихся ее знакомыми. Порой, глядя на этот спектакль, ей неудержимо хотелось расхохотаться — манеры погрязшей в самодовольстве публики напоминали фарс. Она еще в детстве поняла, что люди — это ходячие анекдоты, некоторые из них — каламбуры, другие — просто шутки или игры слов, а случаются и настоящие гэги в виде этаких кремовых тортов, залепляющих лица. Попадая в общество двуногих и двуруких фарсов, она не могла скрыть иронической улыбки. Но получалось, что только ей бросается в глаза это несоответствие между их внешней серьезностью и внутренним содержанием. Ее ужасала мысль, что однажды она может почувствовать себя комфортно среди подобной публики, привыкнуть к этой атмосфере, столь отличающейся от климата ее родных мест, и потому ни при каких обстоятельствах не расставалась со своей донегалевой курткой, которую таскала с собой как фетиш, для защиты от золотой радиоактивности общества. Она как можно чаще старалась остаться дома, выбиралась в кино, перечитывала конспекты. Свои занятия рисованием она не возобновила; когда уляжется вся эта шумиха, она вернется к своему тихому увлечению, которое уже не придется оправдывать преступной деятельностью.
Ее отсутствие на вечеринке прошло незамеченным. Некоторые из приглашенных уверяли потом, что лично говорили с ней или же по крайней мере видели ее. Со слов Шарля Фольке она узнала о том, что якобы рассказывала там, где ее и вовсе не было, и это удивило ее больше всего: она и не подозревала, что столь хорошо разбирается в предметах, совершенно ей незнакомых.
Поскольку у приглашенных на празднество организмы отличались от простых смертных да и время у них отсчитывалось на свой лад, то их вечер начался в полночь.
Непрекращающийся поток восклицаний и смеха составлял основу ночного клуба, во всяком случае, вся его архитектура, казалось, только и держалась на звуках. Пирожки прибывали маленькими группками, объединяясь по принципу родства, и покоряли представителей рода человеческого своими ароматами, вкусом и формами. Под конец вечеринки алкогольные напитки и закуски поглотили всех гостей: подавляющее большинство мужчин и женщин выглядели очень аппетитно, их откормленные тела, пышущие здоровьем, были украшены дорогими одеждами, а разговоры насыщены витаминами публикаций.
По такому случаю гостям предлагались коктейли «кандинский», восхитительные салаты «ван гог» и пирожные «роден». Это был настоящий рай для интеллектуалов, высказывавшихся обо всем и с особой напыщенностью — о чем ни попадя. Вкушая цветистые яства, они произносили не менее цветистые фразы. Атмосфера, царившая в зале среди перламутровых стульев и шелковых покрывал, напоминала псовую охоту воскресным утром где-нибудь в Вандейском лесу. Стоило кому-нибудь из лакеев-риториков бросить в толпу свеженькое словцо, и тут же на него, как на непуганую дичь, набрасывались лучшие умы. Такие понятия, как «искусство», «война», «секс», предлагались в качестве доморощенной дичи знатным охотникам, изрядно поднабравшимся алкоголя. Послушное, почти прирученное зверье не создавало проблем и было легкой добычей. Охотники оспаривали друг у друга жалкие куски поверженных истин. Не важно, о чем шла речь, — у них на все имелось личное мнение; и казалось, дай им волю, они прекрасно обойдутся без всякой реальности, довольствуясь собственными взглядами и ощущая себя при этом самыми счастливыми людьми на свете.
