Александр Сергеевич приехал с Натальей Николаевной. Ведя под руку жену, Пушкин поднимался по лестнице непривычно медленным шагом (будь он один, давно бы одолел лестницу бегом).
Молодые художники толпой следуют по залам выставки за любимым поэтом. Каждый, если явился в Петербург из провинции, с особой гордостью отпишет домой: «Я видел Пушкина!» Письмо будут читать всем родным. Шутка ли! Каким еще известием из столицы можно возбудить такое любопытство? Каждый, кто идет сейчас в толпе за поэтом, старается не проронить ни слова. Ведь самые дальние знакомцы будут пытать с пристрастием: «А каков он видом? О чем говорил?»
Александр Сергеевич подолгу задерживался у многих картин. Остановился у пейзажей живописца Лебедева. Потом зашел с одной стороны, с другой – очень пришлась картина по душе. Несколько человек бросились искать счастливца. Но Лебедева в Академии не оказалось. Тогда инспектор подвел к Пушкину первого, кто попался под руку.
– Позвольте рекомендовать вашему вниманию, Александр Сергеевич! Абитуриент наш, удостоенный награждения золотой медалью, господин Айвазовский.
Художник в замешательстве поклонился.
– Где же выставлены ваши картины? – ласково обратился к нему Пушкин, стараясь не замечать смущения молодого человека.
– Пожалуйста, сюда, – отвечал Айвазовский, и Пушкин увидел «Облака с Ораниенбаумского берега» и «Группу чухонцев».
Александр Сергеевич осматривал картины и вел с художником оживленный разговор: ему надо было непременно знать, откуда живописец родом, а если приехал с юга, то не болеет ли от петербургского климата? И снова вглядывался в «Облака».
Рядом с мужем стояла Наталья Николаевна. На ней были изящное белое платье с черным корсажем и большая палевая шляпа. Неяркое сентябрьское солнце, пробиваясь через окна, бросало на нее мягкие, трепещущие лучи.
«Так вот она, мадонна, избранная поэтом!» Восхищенные ценители красоты не замечали, что Наталья Николаевна была утомлена и, видимо, скучала. Александр Сергеевич никогда не уходит с выставки раньше, чем не осмотрит последний холст!
Когда Пушкины уезжали из Академии, у подъезда опять столпились провожающие. Не помешал даже дождь, который вдруг собрался.
В карете Наталья Николаевна с легким укором обратилась к мужу:
– Пеняй на себя, мой друг: мы, наверное, опоздаем на обед у Виельгорских. Я несколько раз тебе напоминала. Ты не слышал?
– Винюсь, не слышал, моя радость! Коли попаду на выставку – весь отдаюсь неисправимой страсти… А славно стали писать наши живописцы, право, славно!.. Неужто же опоздаем, однако, к Виельгорским?..
Дни у Пушкиных были расписаны полностью. Наталья Николаевна исправно вела счет визитам и с легкостью находила выход, когда из всех приглашений на раут или бал нужно было выбрать наиболее важное.
Пушкин немало путал порядок своими экспромтами. Выбежит в гостиную:
– Таша, ангел! Представь, вскорости заканчивают паровую дорогу в Царское! Обязательно туда поедем!
А когда Наталья Николаевна ждет его, чтобы ехать вместе, не вытащишь Александра Сергеевича из кабинета. И ладно бы работал. Так нет. Сидит у него неизвестный человек, должно быть из каких-то канцелярских, тоже, изволите ли видеть, принес какие-то свои сочинения. Одни имена таких визитёров чего стоят: Никанор Иванов, Василий Мызников, Дмитрий Сигов, Федор Кафтаров… Как на подбор – или из солдатских детей, или вольноотпущенные. На такие причуды всегда есть время у Александра Сергеевича, сколько ни взывает к его благоразумию Наталья Николаевна. Впрочем, ей не легче, если Александр Сергеевич отправляется гулять один. Тогда и ждать бесполезно, пока сам не объявится с целой кипой пыльных книг, откопанных у букинистов. А рад своей находке так, будто нашел по меньшей мере алмаз или слиток золота.
Из друзей поэта всяческие неудобства чинит Наталье Николаевне милейший и деликатнейший человек – Владимир Федорович Одоевский. Ему дан особый талант – появляться всегда не вовремя. Но тут ничего не может поделать сама Наталья Николаевна: Одоевский после неловких предложений своих по «Современнику» ищет любого повода, чтобы навестить Пушкина.
Зайдет в кабинет к мужу Наталья Николаевна, а Владимир Федорович уже там.
– Вот рассказываю, многоуважаемая Наталья Николаевна, о готовящейся опере Глинки… В театре предстоит событие чрезвычайное!
Наталья Николаевна посидит сколько-нибудь для приличия и под благовидным предлогом удалится. А время опять идет. Не перенесут же раут в австрийском посольстве только потому, что Владимиру Федоровичу Одоевскому вздумалось докладывать Александру Сергеевичу Пушкину музыкальные известия!
– Близок, совсем уж близок час, – продолжает свой рассказ Одоевский, – и явится на оперной сцене невиданный и неслыханный герой – костромской мужик Иван Сусанин! И каждый звук оперы будет откровением! – страстно восклицает Владимир Федорович. – Не боюсь уподобить Глинку Колумбу, открывшему новые пути для человечества.
Пушкин добродушно косится: ему хорошо известна восторженность Владимира Федоровича… Впрочем, и сам Александр Сергеевич давно отметил музыканта Глинку. Было время, Пушкин написал стихи для романса, сочиненного Глинкой на мотив грузинской песни. Да разве не он же передал Глинке свои стихи: «Я здесь, Инезилья…»? Стихи и увидели впервые свет, будучи положены на музыку все тем же Глинкой. Давно знает этого музыканта Александр Сергеевич, а Одоевский лишь о нем и толкует.
– Об опере Михаила Ивановича надо говорить применительно к каждому номеру и к каждому такту. Везде новизна и откровение, везде новые средства искусства, и, заметьте, везде слышатся народные наши напевы, преображенные талантом и ученостью… А что, если бы вы как-нибудь, Александр Сергеевич, поехали в театр на репетицию?
– Ну, какой же я судья по музыкальной части! – отвечает Пушкин.
– Да в том-то и дело, что Глинка пишет свою оперу вовсе не для знатоков. По мысли его, музыка должна быть равно докладна для каждого умеющего слышать… А великий его талант и ученость служат только средством для этой благородной цели…
– Слушаю вас – и, кажется, сам обращаюсь в вашу веру, Владимир Федорович!
– Когда выйдет на сцену Иван Сусанин, каждый поймет: вот он, русский характер, величавый и простой, мудрый и смелый, в совершенстве выраженный звуками… Право, поехали бы вы на репетицию, Александр Сергеевич!
Наталья Николаевна прислала горничную.
– Барыня ждут…
– Простите великодушно, Владимир Федорович! Я опять провинился перед женой. Мы сегодня званы… Но даю вам слово: если не выберусь на репетицию, на спектакле обязательно буду. Передайте о том Глинке. Охотник и я до наших песен, и наслышался их немало. Теперь сказываете вы, что и музыканты, обратясь к песне, обрели в ней свой, отечественный язык. Гоголь, помню, еще до отъезда своего говорил мне о том же и тоже приводил в пример оперу Глинки, которую слышал он еще на первых пробах. Кто же не оценит этого события? Нашего полку прибыло, Владимир Федорович!
Одоевский уехал. Пушкин пошел к жене…
Наталья Николаевна была очень довольна, когда узнала, что Одоевский решил съездить для отдыха в Крым.
В октябре дни Натальи Николаевны были еще более заняты визитами. Она не успевала ни принять всех многочисленных посетительниц, ни отдать эти визиты сама. Когда в Академии художеств открылась новая выставка, Александр Сергеевич поехал туда один. Конечно, и у него были кое-какие свои дела, для которых ему тоже не хватало дня… Но как же пропустить выставку, возбуждающую горячие и важные споры?
И опять неслась по коридорам звонкая разноголосица: «Пушкин!» А иные, особо пылкие, почитатели поэта останавливались перед ним как вкопанные, невзирая на присутствие самого президента Академии, маститого Оленина, знатока искусств, ценителя поэзии Пушкина и давнего знакомца поэта.
Александра Сергеевича заинтересовала скульптура Пименова «Мальчик, играющий в бабки».
Профессора Академии художеств все еще тяготели по старинке к сюжетам из древней мифологии или из священного писания. Пименов восстал против традиций. Ни греческие боги, ни библейские пророки, с которыми по преимуществу знались художники и скульпторы, ничего не могли подсказать мастеру-смельчаку. Оставалось одно – обратиться к русским народным сюжетам. Жрецы искусства не считали их достойными внимания.
Правда, опыт Пименова не был новшеством неожиданным. Русские живописцы давно нашли путь в деревню. Художник Венецианов уже создал целую галерею картин, на которых колосились нивы и жили своей жизнью пахари. Страшно сказать – Венецианов заглянул даже в овин! Теперь споры шли с новой силой вокруг мальчика, играющего в бабки.
Пушкин долго простоял перед скульптурой Пименова. Всматривался, отдалялся, снова приближался.
– Слава богу, – сказал он, – наконец-то и скульптура наша становится народной! – И, обратившись к Пименову, крепко пожал ему руку обеими руками.
