его членом. Состояла в нем довольно много лет и при президентстве Аристида Артопулоса даже получила должность секретаря. Разумеется, она не сомневалась, что станет его наследницей. Но после моего появления Артопулос решил, что я в качестве президента принесу Обществу больше пользы. Задним числом я понимаю, что еще до моего вступления в члены Общества Мадлен уже находилась во власти своих фантазий, вне досягаемости разума и логики, но тогда это было еще не столь очевидно. Видите ли, душа Мадлен безнадежно изранена. Во время войны она была сестрой милосердия, и это разрушило ее психику. Контузия, понимаете ли. Она одна из тех выживших в этой страшной катастрофе, кто внешне здоров, но мучается тайным недугом, только в ее случае это недуг духовный. Возможно, к Бодлеру ее влекло именно в силу его безумия. Кстати, из его произведений ближе всех к сердцу она принимала «Воспитание чудовища». В какой-то момент, наверняка терзаемая комплексом исконной вины, она возомнила себя одним существом с Эдмондой де Бресси, персонажем этой рукописи. А со временем измыслила этот сложный сюжет, сложив воедино детали из разных источников, включив в него даже модель корабля, которую вы разглядывали, когда я вошла. Она так погрузилась в чащу своих выдумок, что в итоге, когда Артопулос передал президентство мне, решила, что я ее древняя соперница, исчадие ада, чья цель — погубить не только ее, но и весь мир. По счастью, в тот момент в руках у нее не было огнестрельного оружия, иначе я прямо тогда бы и погибла. Она нас покинула — говоря точнее, исчезла без следа, прихватив с собой рукопись. Время от времени ей удается убедить какого-нибудь легковерного любовника исполнить ее просьбу — она надеется на то, что в конце концов от меня избавится и в итоге займет якобы причитающееся ей место президента Бодлеровского общества.
Шанель позвонила, вызывая лакея, поднялась. Я вдруг обрадовался тому, что магазин пистолета был пуст. В противном случае в мыслях моих воцарился бы полный сумбур: пробудив сомнения в здравости рассудка Мадлен, Шанель заставила меня усомниться в здравости моего.
— Месье, уберите пистолет, он вам сегодня не понадобится. Я вам гарантирую безопасность. Из жалости. Вы всего лишь ни в чем не повинный недотепа. Мой вам совет — покиньте Париж немедленно. Немцы возьмут город меньше чем через неделю, и я вам обещаю: они придут за вами. В иных обстоятельствах я бы прямо сейчас вызвала полицию. Вы человек злосчастный, но сегодня, считайте, вам улыбнулась удача. У меня есть дела поважнее. Всего вам доброго, месье. И удачи вам. — С этими словами она вдавила окурок в пепельницу и вышла с таким видом, будто больше не может терять ни секунды.
Ее приказ я не исполнил и пистолет не убрал. Держал его в руке, пока лакей Шанель не вывел меня из здания; сердце болезненно колотилось, и, даже оказавшись один на улице, я хотя и спрятал пистолет в карман, но из ладони не выпускал на случай преследования. Я прошел по Анжуйской и Бур-бонской набережным, свернул за угол и зашагал к собору — поначалу медленно, погрузившись в мысли. Человеку случается лишиться иллюзий столь внезапно, что мозг после этого начинает крутиться волчком. Так со мной и было на этот раз. Чего в точности я добился этой встречей? Я пришел за окончательной ясностью, той или иной; мне хватило нескольких минут, чтобы достичь этой ясности, после чего всякая ясность разбилась вдребезги. Я не приблизился к разгадке тайн убийства Венне и исчезновения Мадлен. Что до рукописи, уверен я был лишь в одном: она не в руках Бодлеровского общества. Меня перехитрили по всем фронтам. Та часть моей души, которая и так уже сильно тяготилась любовью к Мадлен, громко кричала той части души, которая все еще испытывала эту любовь: «Вот, что я тебе говорила!»
Мозг вихрился, пытаясь реконструировать события двух последних недель. Могла ли Мадлен прицельно выбрать меня жертвой своего хитроумного плана? Могла ли специально привести к книжному магазину Жакене, чтобы вовлечь в эту смертоносную игру? Или чары свои она навела на меня больше по наитию, чем по расчету? Каким бы ни было объяснение, как я мог столь бездумно на это поддаться? И если любовь ее — фальшивка, почему так саднит сердце?
Я понял: нужно забирать синий чемодан и как можно быстрее уезжать из Парижа. Это было не осуществить без посторонней помощи. Я торопливо пересек мост Сен-Луи, садик у собора, миновал собор — окна завалены мешками с песком, — прошел через пустую площадь, протолкался на бульваре через поток, стремившийся к югу, — в нем попадались военные грузовики и солдаты, спасавшиеся от нашествия пешком, — зашагал к набережной Орфевр. У ворот Дворца правосудия мне встретилась цепочка мужчин, которые выносили из кабинетов ящики и ставили на баржу. Я спросил у охранника, могу ли увидеть Массю, он позвонил и ответил, чтобы я пришел на следующее утро.
Я пересек реку и отправился к дому по улице Дантона. В стороне от бульвара Сен-Мишель на улицах было так спокойно, что эхо моих шагов отскакивало от соседних зданий. Столбы золотистого света, в которых плясали пылинки пепла, рассекали полуденную тень, в воздухе пахло сгоревшей бумагой.
Я добрался до своего дома на улице Домбаля. За углом был припаркован кабриолет «делайе», принадлежавший Шанель. Внутри никого не было. Я запаниковал, потом вспомнил, что в письме к Шанель указал имя Артура и номер его квартиры — сразу же над моей. Уже легче, подумал я, она послала ко мне своего человека, а не позвонила в полицию. У подножия лестницы я вслушался. Тишина. Поднял голову. Никаких признаков человеческого присутствия. Таиться я намеренно не стал — лестница у нас скрипит, пойду так, как ходят обычные люди. Вот только теперь я задавался вопросом: а как ходят обычные люди? Старательно изображая нормальность, я поднялся в свою квартиру, вошел. Зная, что приспешники Шанель вслушиваются, дверь запирать не стал. Снял туфли, а потом, двигаясь как можно бесшумнее, хотя сердце бухало, я взял синий чемодан, бумаги и немногие оставшиеся у меня деньги и спустился вниз через ступеньку, с чемоданом, туфлями и прочим в руках. В носках побежал по улице Домбаля, свернул направо, на Вожирарскую улицу, спустился в метро.
Остаток дня я провел в подземке, мысли неслись вскачь; я раз за разом впрыгивал в почти пустые вагоны второго класса, всякий раз убеждаясь, что меня никто не преследует, пока ближе к сумеркам не вышел на поверхность рядом
