Предрассудки
Религиозное давление чревато разного рода кровоизлияниями из-за вины и стыда.
На сайте SheKnows баптистка Эмили Холли из Теннесси рассказывает [150], как прихожанин ее храма сказал, что «каждый, кто замораживает эмбрионы, не используя их, – убийца». Холли, мать дочери, рожденной в результате ЭКО, хранящая еще два эмбриона в клинике, отказалась принимать обвинения на свой счет: «Я уверена, что мы с мужем хотели создать жизнь, и я верю в Бога, дарующего жизнь».
Но большинство верующих бы на ее месте расстроилось.
Баптистка Алекс Маклин на том же сайте рассказывает о муках совести: «Сначала большим, на что я могла отважиться, была инсеминация. ЭКО <…> оставалось для меня „серой моральной зоной“». Когда все же пришлось его делать, то выяснилось, что два эмбриона содержат неправильный хромосомный набор. Маклин пришлось принимать решение «экстремальной тяжести» об их уничтожении.
«Я полагала, что жизнь начинается с прикрепления эмбриона, а не с момента его создания, но мне никогда бы не хотелось проверять свою теорию на практике». Даже понимая безвыходность ситуации, Маклин остро переживала потерю, а заодно и теологический кризис.
Исследование психиатров из Туниса показало [151], что страдающие бесплодием мусульманки подвержены депрессиям, тревожным расстройствам, имеют нарушения пищевого поведения и суицидальные мысли, что неудивительно, учитывая их зависимость от семейных и религиозных норм. А обследование 120 кувейтских бесплодных женщин с помощью так называемой госпитальной шкалы тревоги и депрессии (Hospital Anxiety and Depression Scale, HADS) обнаружило [152], что они винят во всем себя и не хотят жить. Многие объясняли бесплодие проделками демонов или злых духов или наказанием за грехи.
На суеверия – когда кладут руку на живот беременной, пьют из ее чашки или наделяют святых вроде Матроны или Ксении Петербуржской русалочьей силой и несут им «монетки» – церковь обычно фыркает. «Религиозная вера и суеверие различны. Одно вырастает из страха и представляет собой род лженауки. Другая же – доверие», – сказал Людвиг Витгенштейн. Однако доверие плохо сочетается с наказанием, которое за сделанный аборт или уничтоженный эмбрион посулит вам чуть ли не каждый второй священник.
Женщины, особенно без хорошего образования и устойчивой самооценки, метафизически списывают неудачи ЭКО на ранее сделанные аборты, считая, что их «карает Бог». В книге «Лаборатория Бога» антрополог Элизабет Робертс рассказывает о Сандре, девушке трудной судьбы из бедной семьи. В 15 она сбежала из дома, потому что к ней приставал мамин бойфренд. Стала жить с парнем на 12 лет старше, трижды беременела до 17 лет и делала подпольные аборты; попала в больницу с внематочной беременностью и чуть не умерла от потери крови. В тридцать, когда она захотела детей, забеременеть уже не вышло. «В начале лечения доктор Молина сказал Сандре, что ее судьба в руках божьих, – пишет Робертс, – доктора так обычно говорят, чтобы подбодрить пациентов. Однако Сандре стало больно от этих слов, ведь она была уверена, что ее бесплодие – наказание за грехи. Она также боялась, что если забеременеет, то ребенок родится больным, ведь она „не заслуживает ничего хорошего“».
Иными словами, сколько ни пытается церковь отмежеваться от предрассудков, бесполезно: все они – порождение религиозного отношения, образа мыслей и запретов.
Медицина – новая религия?
Взгляд на медицину как на религию в мае 2020 года, в разгар эпидемии коронавируса, предложил итальянский философ Джорджо Агамбен. «То, что наука стала религией нашего времени, в которую уверовали люди, уже давно стало очевидным», – пишет Агамбен [153]. Медицина рассматривается им как религиозная практика, где врачи, служители культа, борются со злом в виде вируса – и будут бороться вечно, ведь неизвестно откуда нам будут являться новые чудеса и новые вирусы.
Вариацией религиозной практики может считаться и репродуктивная медицина со своим «непорочным зачатием». Однако самый большой страх старых клерикальных элит – что новый культ заменит старый и что врач возомнит себя демиургом, занявшим вакантное место Бога, поскольку секуляризация отринула все трансцендентное, – пока что не оправдался. Причина – слишком низкий процент успешности ЭКО. Ни наука, ни медицина, ее практическая спутница, не продемонстрировали божьего всемогущества. «Из всех пар, приходящих ко мне на прием, у половины не будет детей», – резюмирует Рене Фридман.
«У меня была пациентка 43 лет, так называемой старшей возрастной группы, – рассказывает Елена Мартышкина, – своих клеток там давно не было. Наступила менопауза. Она взяла в клинике донорские клетки и родила двойню. Ей было 44, когда она, мать полугодовалых детей, пришла на прием с жалобами на дискомфорт в животе – обнаружилась беременность сроком 12 недель. Сейчас у нее трое детей. Работая репродуктологом, не перестаешь удивляться происходящему».
Ненаучное слово «чудо» освобождает врачей от полной ответственности за происходящее. «Я атеист, – говорит Рене Фридман, – но удивляться в моей работе приходится чаще, чем хотелось бы. Здоровые люди, без единой патологии, спрашивают: „Доктор, почему у нас не получается?“ И я отвечаю: „Не знаю“».
В репродуктивной практике сегодня слишком много темных пятен, или чудес, что придает ей еще больше сходства с религиозной.
Глава 6: География
Несколько лет назад я оказалась в пресс-туре, в составе международной группы журналистов. Среди приглашенных было несколько девушек моего возраста, без мужей и детей. Две самые красивые, испанка Мария и голландка Иветт, вели блоги с миллионом подписчиков. За ужином я сказала, что беспокоюсь из-за возраста и что мой бойфренд не хочет детей, поэтому заморозила яйцеклетки.
Пожалуй, эффект был бы меньшим, скажи я, что отрицаю холокост или разом поддерживаю Путина и Трампа. За столом вдруг стало очень тихо. По выражениям лиц я поняла, что затронула расстроенные во многих душах струны. Француженка спросила, не больна ли я: во Франции замораживают клетки только онкобольных. Американка поинтересовалась стоимостью: криоконсервацию в США делают только богатые. Рыжеволосая и голубоглазая Иветт заметила, что в Голландии не часто встретишь людей, обсуждающих криоконсервацию, гораздо чаще – эвтаназию. Блондинка Мария, фэшн-икона и инфлюенсер, была единственной, кто тоже заморозил яйцеклетки. Правда, она тут же добавила, что вряд ли станет рожать без мужа.
Когда я обмолвилась, что примерно десять моих подруг родили после сорока с помощью суррогатных матерей и без мужей, к нам обернулись даже прежде глухие к «женским» разговорам мужчины. Это был тот редкий вечер, когда я радовалась российскому гражданству. Почти в любой другой стране мира закон наступил бы на горло моей одинокой репродуктивной песне; мой мне ничем не помог – но хотя бы ничего и не запретил.
Итак, каждый год в мире делается 2,5 миллиона протоколов ЭКО и таким образом рождается полмиллиона детей [154]. ЭКО делают не во всех странах. Данные по Европе собирает
