«Корень дерева»? — успокаивал себя Давыдов.
Но здесь не росли деревья. А даже если бы и росли, вряд ли их корни кто-то будет заворачивать в чёрную, развешивающуюся на куски материю.
Лейтенанта вырвало, Давыдова тоже мутило: их занесло в самый центр небрежного захоронения. Здесь всё было отравлено: земля и воздух… а теперь ещё и души случайных свидетелей. Отравлены злобой и ненавистью к нелюдям, которые творили зло.
— Вынеси меня отсюда, майор, — взмолился лейтенант, отплёвываясь от желчи. — Умоляю, вынеси!
«Вот почему Аббани не хотел, чтобы я бежал к Зелёному Мысу, — размышлял Давыдов. — Они здесь расстреливали людей, а когда вспомнили, что братская могила оказалась на пути традиционного пробега ветеранов, было поздно. Они закрыли космопорт, чтобы везти ветеранов автобусами… и если бы не Джонсон, меня пристрелили бы ещё днём…»
Отработанным борцовским приёмом «мельница» он вновь взвалил лейтенанта на плечи. Кажется, тот тихо плакал, сдерживая рыдания, дабы не тревожить раненые рёбра или не желая показывать десантнику свою слабость.
«Можешь плакать, — мысленно ободрил полицейского Давыдов. — Это не те слёзы, которых нужно стыдиться».
— Остановились и легли на землю!
Искажённый мегафоном голос показался удивительно знакомым.
«Вот зараза, — подумал Давыдов. — Я ведь только что вспоминал о нём!»
Семён послушно опустил на грунт враз притихшего лейтенанта и, набросив на него сетку «хамелеон», неспешно сделал несколько шагов в сторону.
Острая боль вонзилась в левую руку, но Семён упрямо шёл прочь от лейтенанта.
— Я приказал остановиться! — заорал мегафон. — Следующий выстрел в живот.
Давыдов здоровой рукой вытащил из воротника ключ от звездолёта и высоко поднял его над головой.
— Сбавь обороты, Аббани, — крикнул он. — Если мой палец освободит кнопку ключа, катер сядет нам на голову.
— Твой катер в порту на стоянке, — отозвался комиссар. — Пока он прогреет двигатели, ты остынешь, а меня здесь давно не будет.
— А ты подними глаза, — посоветовал Давыдов.
Но смотреть наверх уже не было необходимости. Пламя маршевых дюз затмило свет Кольца. По земле потянулись дрожащие тени.
— И не вздумай двигаться, — предупредил десантник. — Сейчас ты выбираешь: сгореть здесь и сейчас или пожить ещё какое-то время до суда и умереть без боли в газовой камере. Что скажешь?
— Не спеши, майор, — совсем другим голосом сказал комиссар. — Я понимаю, что день не задался, и любить меня тебе не за что. Но ведь ничего личного? Тебе просто не повезло: оказался не в том месте, не в то время…
— Это тебе не повезло, что я оказался в нужном месте и в нужное время, — перебил его Семён. — Попробуешь убежать или выстрелишь — сгоришь.
— Зачем нам крайности, Сёма? — уже без мегафона крикнул Аббани. — Лично тебе я не сделал ничего плохого. Наоборот, вспомни, предупреждал! Хотел уберечь от пешего перехода через пустыню. А остальное — наше внутреннее дело…
Давыдов закрыл глаза. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы катер и вправду сел ему на голову. Он уговаривал себя не делать этого: «Рядом лейтенант. И комиссара мало убить, его нужно судить. Вместе со всем его „комитетом возрождения“. Всех судить: от того парня с ремнём, перевязанным скотчем, до чиновника, который распорядился сажать корабли ветеранов в Коморине…» По левой руке текла кровь, и Давыдов подумал, что это глупо: ключ нужно было поднимать раненой рукой. Тогда одним действием он решал бы две задачи, а не одну. Он не только удерживал бы Аббани, но и уменьшил потери крови.
— Опусти руку, Семён.
Давыдов попытался открыть глаза и вдруг понял, что падает… падает в бесконечность под грохот проходящего в полуметре железнодорожного состава.
Кто-то заботливо уложил его и укрыл чем-то тёплым.
«Я теряю сознание», — с удивлением понял Давыдов и усилием воли заставил себя очнуться.
Плед, кушетка и плавное покачивание санитарного флаера.
А ещё Ирина в белом халате. И лейтенант в глубоком кресле. Смотрят на него. Смотрят внимательно и со значением. Наверное, о нём говорили. А он пришёл в себя, и беседа прервалась на самом интересном месте.
— Извините за хлопоты, ребята, — сухим горлом сказал Семён. — Обычно я в обморок не падаю.
Лейтенант улыбнулся и промолчал. А Ирина поправила плед и строго сказала:
— Если и вправду пришёл в себя, то объясни, как обо всём догадался? Дело нешуточное. Министр уже дважды звонил. Мне нужно до утра представить рапорт.
— Я тут днём бежал, — солгал Семён. — Уже тогда почувствовал неладное. Где мой катер?
— Мы посадили его возле Зелёного Мыса. И о ключе не забыли.
Ирина передала ему пластину. Давыдов схватил ключ и сел на кушетке. Вокруг всё поплыло, но как-то быстро успокоилось. Строго посмотрел на свою перевязанную руку и спросил:
— Я арестован?
— Нет, конечно! — в один голос воскликнули Ирина с лейтенантом.
— Тогда везите меня к катеру! — приказал Давыдов. — Хочу лечиться в собственном лазарете.
На самом деле ему хотелось быстрее убраться с этой планеты. Лгать хорошим людям становилось невмоготу, а сказать правду казалось глупым.
Но они и не спорили. Только на трапе, когда он уже одной ногой стоял на «своей» территории, Ирина спросила:
— И всё-таки, как вы отравили регента Клайпы? Почему отведыватели не умерли от яда?
Давыдов перевёл дух: это был не тот вопрос, которого он боялся.
— Чашнигиры. Отведывателей называют чашнигирами. Я им за сутки до пира подсыпал в еду противоядие. Но вам-то что до этого? Это же не ваше дело?
Антон Тудаков
ВЗРОСЛЫЕ ИГРЫ
— Флюг! Флюг!
Снежок ударился в отозвавшееся дробным звоном стекло.
Флюг стянул с головы одеяло и уставился в окно. Вензеля морозных узоров едва порозовели — значит, еще только раннее утро.
— Флюг, кончай дрыхнуть! Они уже здесь! Я их видел!
При этих словах сон из головы вымело начисто. Флюг вывалился из спального гнезда, и, путаясь в ходильных щупальцах, подкатился к окну.
Брока сгребал очередной снежок, когда Флюг, наконец, справился со смерзшейся задвижкой.
— Проснулся. — Брока вид имел сердитый и недовольный. — Жубуна из спячки добудиться легче, чем тебя.
Тонкий слой снега под окном флюговой комнаты был усыпан круглыми следами ног приятеля, и следов было столько, словно вместе с Брокой пришла половина их сельской школы.
— Они и вправду прилетели? — Флюг поежился.
Снаружи, в отличие от натопленной паровым радиатором комнаты, зимняя стужа властвовала безраздельно. Укутанный в мех Брока пританцовывал на месте и пускал пар из ноздрей, сам походя на выползшего из берлоги жубуна — лохматый рычащий шар с двумя пастями, россыпью глаз-бусин и десятком суставчатых тонких лап.
— Да чтоб мне прям здесь провалиться! — Брока для пущей убедительности подпрыгнул на месте. — Пошли скорей, их даже в мой телескоп видно.
Телескоп у Броки был знатный — трехлинзовый апохроматический рефрактор, заполненный самой лучшей оптической жидкостью, на медном штативе с заранее нанесенными астрономическими установками. Собирался он Брокой вместе со своим дедом Бахрамом, когда-то работавшим в обсерватории на Крыше Мира, и предназначался вроде как для наблюдений за звездами и небесными телами. По крайней мере, так всегда думал Бахрам. Сам же Брока хорошо знал, зачем на самом деле нужен наведенный на россыпь алмазов Млечного пути сложный оптический прибор. И стоило деду покинуть импровизированную обсерваторию на плоской верхушке вехового дерева, как Брока перекручивал верньеры на штативе, меняя угол обзора.
Ни далекие звезды, ни куда как более близкие Кровавые Близнецы никогда на самом деле не интересовали Броку и Флюга.
Они ждали их. И, похоже, наконец дождались.
— Я сейчас! — Флюг, не захлопнув окно, кинулся к вешалке. Схватив шерстяной шарф, он замотался в него, абы как завязав на спине узел. Увидели бы девчонки из класса — засмеяли. Но прямо сию минуту Флюгу было не до девчачьего хихиканья.
Перевалившись через подоконник, он нашарил на крыше сеней лестницу и столкнул ее вниз, обрушив на едва успевшего отскочить Броку небольшую лавину.
Стоило лестнице коснуться земли, как Флюг буквально слетел с нее, даже не утруждаясь цепляться за перекладины. Не говоря ни слова, мальчишки рванули к заветному дереву, на верхушку коего они поднялись, запыхавшись и пуская клубы пара.
Веховое дерево во дворе семейства Брока вымахало самое высокое на селе, и с него открывался прекрасный вид на окрестности Крута и бескрайние общинные поля Большой Пустоши. Собственно, вид был не столько прекрасным, сколько однообразным. До самого горизонта тянулись тоскливые белые простыни полей, кое-где прорванные оградами да скелетами кустов фрожевельника. Деревня выглядела не намного интересней: сотня повернутых к наветренной стороне слепых скатов, над которыми вилась дымка, два десятка ветряков и вечно окутанная паром высоченная бочка теплочерпалки над скважиной. Крут пополам делила ледяная река Луцкого тракта, убегающая на восход. До сезона зимних ветров еще было далековато, так что днем по нему лишь изредка проносились легкие буера.
