— Чудак… — сказал Коля.
Они снова пошли молча. И снова Коля нарушил молчание.
— Ты не сердись, что я тебя ударил. Я не знал…
Отто остановился. Повернулся к Коле. Посмотрел на него пристально.
— Ты есть русский душа… удивительный на свете — это русский душа… Колья. — Он кивнул, отвернулся и быстро пошел.
Через час Коля сидел рядом с Еленкой в жаркой землянке-кухне.
В котлах, вмазанных в большую кирпичную печь, клокотали щи и пшенная каша.
Еленка накормила Колю и теперь внимательно слушала его. Коля, не таясь, рассказал о своей неудаче у комиссара. О том, что хочет овладеть оружием, но негде его взять.
Еленка хмурила брови. Потом сказала:
— Сменюсь — пойдем к Петрусю. Он поможет.
Землянку, в которой жил Петрусь, Коля нашел бы и сам — из-под толстого заснеженного наката вырывались в вечерний сумрак звуки баяна. Клокотали басы, а на их мягком фоне будто кто-то неустанно сыпал звонкие серебряные монеты.
Еленка и Коля постояли немного у дверей. Послушали. И несмело, тихонько вошли.
В этой землянке, как и в других, справа и слева тянулись жердевые нары. Только потолок был из крупных отесанных бревен. Здесь жили комсомольцы-подрывники, ребята отчаянные, бесстрашные, готовые в любую минуту сняться с места. Они сами оборудовали свою землянку. Таскали за три километра огромные бревна для наката, подперли потолок двумя толстыми стояками. На один из стояков повесили портрет Ленина, увитый гирляндой алых лент, которыми обычно девчата заплетают косы.
Портрет появился в землянке не так давно. Он был с риском для жизни выкраден из подвала одного сельсовета под самым носом у фашистов.
Несмотря на то, что партизаны, уходя от больших отрядов врага, сменили лагерь уже в четвертый раз и неизвестно было, сколько удастся продержаться в этом лесу, все в землянке подрывников было сделано прочно и обстоятельно — и два оконца, и массивная дверь, и большая, жаркая печь. Будто поселились они здесь надолго.
Когда Еленка и Коля вошли в землянку, Петрусь играл, склонив голову набок. С десяток парней, сидя и лежа на нарах, слушали. Гостям молча, но приветливо покивали головами. Парень, сидевший ближе к печке, подвинулся, уступая место.
В углу рядом с шубами и ватниками Коля заметил аккуратное сооружение из тщательно отесанных жердей, где в специальных гнездах покоились автоматы. Захотелось потрогать их тепло поблескивающие стволы. Но Коля сдержался и сел неподалеку на край нар.
Парень, уступивший место у печки, мотнул головой. Дескать, давай сюда, поближе. Коля узнал его, это был тот самый, что приезжал за Борисевичами и так ловко притворился пьяным. Коля улыбнулся в ответ, но с места не сдвинулся.
А Петрусь все играл, склонив голову набок, опустив веки. Причудливо сплетались мелодии, и в землянке становилось то просторно, то тесно. То, казалось, ветер качал в поле белые головки ромашек и нежно-розовые шарики клевера и нес в землянку медвяный запах, от которого сладко щемило сердце. То низко над землей бежали тяжелые тучи, клубились, наползая друг на друга, гремя и сверкая жаркими лезвиями молний, — и становилось вдруг душно. То сквозь мелодию чудились чужие, ненавистные шаги, и кулаки сжимались сами собой.
Наконец Петрусь перестал играть. Стало тихо в землянке. Только в печке шуршали угольки. Подрывники молчали, будто все еще рядом пел баян.
Потом парень, что приезжал за Борисевичами, тихо сказал:
— У нас в Локте речка течет, Алей. Может, слыхали? — Ему никто не ответил. — Небольшая речка, тихая. А весной кипит, будто бешеная. Мосты ломает. А кругом — степь. Куда глаз хватает — простор. Трава, трава… Если ту степь вспахать — весь мир накормить можно… А на восток пойдешь по степи — там горы… На свете краше, говорят, нету… А в горах — цветы, огоньками называются. Глянешь — и верно, будто в зеленой траве огоньки вспыхнули… — Парень умолк. Потом вдруг повернулся к Еленке: — Ты, Еленка, когда-нибудь наши огоньки видела?
— Нет…
Парень вздохнул, отстегнул карман гимнастерки, достал потрепанную записную книжку и, открыв ее, гордо сказал:
— Вот он, наш алтайский цветок-огонек…
Подрывники встали, сгрудились возле парня. На темной ладони между чистых листков книжки лежал засушенный ярко-оранжевый цветок с бледно-зеленым стебельком. А лицо парня стало ярче цветка, он сказал, будто извиняясь:
— Так и таскаю его с собой…
— У нас такие не растут, — сказал кто-то с сожалением.
Парень неловко сунул книжку в карман:
— Про гостей забыли. Гостей положено чаем поить.
Кружок возле парня распался, и все посмотрели на Колю.
— Это Коля Гайшик, — сказала Еленка. — Его отца вместе с Ванюшей расстреляли в Ивацевичах.
— Знаем, — хмуро сказал парень, потом улыбнулся и спросил: — Мы с тобой встречались?
Коля кивнул.
— Меня Мишей кличут. У кого есть сахар?
Светловолосый низкорослый паренек протянул на ладони кусочек сахара, к которому прилипли несколько крошек махорки.
— Давай, Яшка. — Миша взял сахар и сказал, строго нахмурив брови: — По инструкции сахар надо хранить отдельно от махорки в хрустальном сосуде, именуемом в простонародье сахарницей… Милости прошу к столу. — Он широким жестом указал на дощатый ящик, где будто по волшебству появились жестяные кружки и большой эмалированный чайник с черными опалинами на зеленых боках. — Чай с острова Цейлон еще не подвезен. В Индийском океане свирепствуют пассаты и муссоны. Но есть клюква отечественного урожая…
Коля улыбнулся. Он почувствовал себя спокойно в просторной теплой землянке, среди друзей. Первое ощущение неловкости пропало. Он без стеснения взял крохотный кусочек сахару и кружку с кипятком. Кружка обжигала губы.
Еленка от чая отказалась. Не торопясь, передала она подрывникам Колин рассказ.
— Ты не унывай, — сказал Петрусь, обращаясь к Коле. — Подрастешь — придет и твой черед.
Коля обиженно поставил кружку на стол.
— Не буду я вашего чая пить.
— Это почему? — спросил Миша.
— Не буду — и все, раз вы заодно с комиссаром.
— Чудак! — сказал светловолосый, который дал сахар. — За чем дело стало? Оружие изучить? Пожалуйста… Давай знакомиться. Яша. — Он протянул руку. Коля пожал ее. — Это не дело, такого парня маленьким называть. Они не разбирают — большой или маленький. Если б он в Ивацевичах попался, его расстреляли б? Обязательно. Так за чем же дело стало? Надо ему помочь изучить оружие. Потом и комиссара можно будет уговорить.
— Правильно, — поддержала Еленка.
— Ладно. — Петрусь поднялся, поставил баян, подошел к оружию и взял свой автомат. — Начнем с этого. Ты как смотришь, Миша?
Миша кивнул:
— Автомат, пулемет, гранаты… Пусть овладевает… Ты не беспокойся, Гайшик, мы тебя комиссару в обиду не дадим.
В дверь просунулась чья-то голова в меховой ушанке.
— Командир здесь?
— Здесь, — ответил Миша.
— Быстро в штаб.
— Иду.
Голова скрылась. Миша надел полушубок, шапку и вышел. Подрывники молча следили за каждым его движением. В землянке стало тихо.
— Он — командир? — шепотом спросил Коля Еленку.
За нее ответил Яша.
— Командир особой комсомольской диверсионной группы подрывников.
УТРАТЫ
Коля исчезал из семейного лагеря чуть свет и возвращался, когда все в землянке, кроме Ольги Андреевны, уже спали.
Ольга Андреевна сидела на нарах возле остывающей печки и ждала сына, сердилась на него, готовилась отругать. Мальчишке еще и пятнадцати нет, а шатается где-то с утра до ночи! Может, он голодный? Может, мерзнет в лесу? Может, на фашистов наскочит? Или сломает ногу? Или заденет его шальная пуля?.. Да мало ли тревог у матери!
Сын подрастает, становится юношей, мужчиной, появляется упрямая складка меж бровей на светлом высоком лбу, жестче становится взгляд, раздвигаются плечи, грубеют ладони, над губой темнеет пушок — бриться пора, а для матери он все еще ребенок. Давно ли качала в люльке? Давно ли носила на руках, кормила с ложки, зашивала разодранные на соседском заборе штанишки? И тревожилась, тревожилась, тревожилась.
Видно, материнская тревога рождается вместе с ребенком и живет до последнего дыхания матери.
Ольга Андреевна слышала скрип шагов, открывалась дверь, клубился пар, входил сын. И не поворачивался язык ругать его. У Коли было усталое лицо с воспаленными, будто заплаканными, глазами, непривычно ожесточенный взгляд. Он счищал еловой веткой снег с валенок, снимал шапку, полушубок. И делал все это как-то по-новому, неторопливо, по-мужски.
Ольга Андреевна молча снимала с печки алюминиевую миску с постным супом. Подавала деревянную ложку. Коля хлебал нехотя, задумчиво. Съест несколько ложек, поблагодарит и лезет на нары. Сразу видно — намаялся.
