Если первые годы царствования «Благословенного» Пушкин считал «дней александровых прекрасным началом» для России, то незабываемые дни в Париже можно с полным основанием считать самыми прекрасными днями в жизни российского императора. Александр ликовал вместе со своей армией, армия ликовала вместе с Александром. Можно ли упрекать в этом самозабвенном восторге «воинов Севера» (как их называли французы), прошедших трудный путь от обугленных стен Москвы до великолепного Парижа? Они до конца своих дней не могли забыть чувства радости, гордости, торжества, и в их воспоминаниях царь навсегда остался таким, каким они видели его на высотах Монмартра и посреди ликующих жителей столицы Франции. «После парада Государь наш почти на руках парижан внесен был и с верховою лошадью к квартире его, в дом Талейрана, находившийся на площади Людовика XV, при конце булеварного проспекта, на углу левой стороны. Народ французский, прельщенный поступками и божественною доверенностию нашего Государя у них и к ним, препровождая его к квартире, как некогда своего благословенного Генриха IV, кричал: "Виват, ура!", целовал руки, ноги его и даже прекрасного белоснежного коня Марса. Наконец, чтобы доказать свою приверженность к нашему Государю, парижские граждане ринулись с воплем от Талейранова дому на Вандомскую площадь и там стоявшую на монументальной колонне статую Наполеона, опутав кругом шеи канатными арканами, принялись тащить долой на землю, ревя яростно всякие поношения ему; о чем узнав, тогда Государь наш послал к ним своих генерал- и флигель-адъютантов, поручив им упросить народ от имени его "оставить такое их предприятие, могущее падением такой громады нанесть утрату жизней многим из нападавших на лик почти не вредного уже никому, кроме себя"»{58}. Жителей неприятельской столицы можно понять: они опасались мести за сожженную Москву «Следующие четыре изречения Его Величества были напечатаны во всех газетах. При въезде в Париж Государь сказал толпившемуся возле него народу "Я вступаю не неприятелем, я возвращаю вам мир и торговлю". Император прогуливался по Парижу, народ из уважения сторонился, чтобы давать место, на что им Государь сказал: "Не бойтесь, подходите ко мне". Проезжая по Вандомской площади, на которой воздвигнута колонна, наверху коей находилась статуя Наполеонова в рост, Государь произнес сии слова: "Если бы я стоял так высоко, то я боялся бы, чтобы у меня не закружилась голова". — "Мы уже давно ожидали прибытия Вашего Величества", — сказал один француз, на что Император ответил: "Я бы ранее к вам прибыл, обвиняйте в моей медленности храбрость ваших войск". Русский Император, так же как и русские воины, был приветлив и уважителен к мирному поселению, более того он льстил национальной гордости побежденных: увидев Аустерлицкий мост, напоминавший нынешним победителям о былых несчастиях, Александр I произнес: "Без этого и мы не были бы теперь здесь"».
Не только офицеры, но и нижние чины запомнили «невыразимую улыбку» и «необыкновенную грацию» государя. Унтер-офицер Богданчиков поведал своему внуку: «Когда мы пришли в Париж, то наши хотели разбивать Париж, а покойник император Александр Павлович — он ведь был красавец — говорит: "За что мы будем жечь город, ведь эти люди ничем не виноваты". Тогда из города к реке Сене вывезли ключи от Парижа, и Александр Павлович принял ключи и не стал бомбардировать город»{59}. В памяти русского воина внешняя красота его государя и сохранение неприятельской столицы слились в одно целое. В этом есть определенная логика: союзникам казалось, что Александр I в стремлении произвести благоприятное впечатление на французскую публику излишне усердствовал. Так, английский дипломат лорд Кестльри, за месяц до вступления в Париж, высказал нелестное для русского царя соображение: «Русский император, кажется, только ищет случая вступить во главе своей блестящей армии в Париж, по всей вероятности для того, чтобы противопоставить свое великодушие опустошению собственной столицы»{60}. Историк Н. Ульянов полагал: «Это желание нравиться чужим народам — отличительная черта Александра I. Можно подумать, что знаменитые мечтания юных лет рассчитаны были на завоевание популярности в Европе. Идея предстать перед нею более свободолюбивым, чем Наполеон, заключала одно из средств борьбы с ним»{61}. Свести историю противостояния России и Франции исключительно к тщеславному эгоизму русского императора, стремившегося из зависти затмить Наполеона, все равно что свести «династическое безумие» Наполеона, его стремление добыть себе и своим родственникам короны и титулы к зависти к помазанникам Божьим, в том числе к русскому царю. И тот и другой императоры в равной степени были склонны к актерскому действу, игре на публику, потому что театральность вообще была в ходу в ту далекую от нас эпоху, составляя ее повседневный «социо-культурный контекст». «Особую роль в культуре начала XIX века в общеевропейском масштабе сыграл театр. Театрализуется эпоха в целом. Специфические формы сценичности сходят с театральной площадки и подчиняют себе жизнь. Грань между искусством и бытовым поведением зрителей была разрушена. Театр вторгся в жизнь, активно перестраивая бытовое поведение людей. Люди этого времени строят свое личное поведение, бытовую речь, в конечном счете свою личную судьбу по литературным и театральным образцам»{62}. Наш государь играл свою роль (или жил) так, как он считал нужным, в соответствии с полученным им воспитанием, образованием, а главное — происхождением своей власти. Он мог быть вполне искренним, когда произносил эти слова: «Бог ниспослал мне власть и победу для того, чтобы я доставил вселенной мир и спокойствие».
Государь Александр Павлович был сыном своего времени — всеобщего счастья и благополучия он пытался достигнуть силой оружия. Он обладал несомненной добродетелью — не предавал возвышенных идеалов своей юности. Разочарование в либеральных идеях стоило ему жизни: по словам Меттерниха, «душа его рухнула», и он угас на глазах своих современников, не дожив до 50 лет. Он умер смертью ветерана, так и не придумавшего, куда деть себя в мирное время. Но минуты счастья в его жизни были, им он был обязан своей армии. Кто бы упрекнул его в неискренности, когда он замыслил создание Военной галереи «в великолепных чертогах Своих, Зимнем дворце, соединив здесь портреты генералов, участников в войне. <…> В несколько лет неутомимый художник кончил работу свою. Нередко, в часы думы или отдыха, Император Александр посещал мастерскую Дова (художника Дж. Доу. — Л. И.), обращая взоры на лица людей 1812 года. Имевши однажды счастие сопровождать Его в прогулке по мастерской, я осмелился сказать Ему "Здесь недостает главного, Государь". — "Чего?" — спросил Император Александр. — "Вашего портрета". — Он задумался, и с тою невыразимою улыбкою, которую помнят все, имевшие счастие беседовать с Ним, отвечал: "Это дело потомства"», — вспоминал А. И. Михайловский-Данилевский{63}. На Триумфальной арке, которую он повелел соорудить на Петергофской дороге в память о тех, с кем «разделял военные труды», помещена надпись по-русски и, конечно, по-французски: «A mes chers compagnons d'Armes». Можно себе представить, как бились сердца его соратников, когда они читали эти слова, хотя государь почему-то счел нужным выразить свои чувства и по-французски. Очевидно, и в этом также проявилась историко-культурная повседневность той поры. Надпись на арке переводилась как: «Моим любезным сослуживцам». В отрывке из мемуаров декабриста А. Е. Розена, относящемся к кончине государя в декабре 1825 года, этим словам дан иной перевод: «К. И. Бистром объявил о кончине Императора (Александра. — Л. И.), поздравил с новым Императором Константином, поднял шляпу, воскликнул: "Ура!" — и слезы покатились из глаз его и многих воинов, бывших в походах с Александром, который называл их "любезными товарищами". <…> Беспредельную любовь к Александру могу засвидетельствовать клятвою офицеров во многих армейских полках в 1812, 13, 14-м годах: "Не пережить любимого Государя!"»{64} В то время слово «любезный» означало «любимый»…
Глава пятая
ЧИН И ОРДЕН
…Предпочтеннейьиий граф мой!..
Вы сами видите истину пословицы русской, что худо тому служить, кому бабушка не ворожит.
Из письма генерал-лейтенанта П. М. Капцевича графу А. А. Аракчееву от 15 октября 1812 года
Нередко нам приходится наблюдать простую житейскую сцену: незнакомые люди где-нибудь в аэропорту, в поликлинике и т. д. непринужденно вступают в продолжительную беседу, не интересуясь ни именем собеседника, ни (тем более) его местом работы и должностью. Подобная ситуация была невозможна для человека XVIII — XIX столетий. Любая форма общения предполагала наличие полных сведений о лицах, в ней задействованных, пусть даже мимолетных попутчиках. Первая информация, которую сообщал о себе, не дожидаясь расспросов, благовоспитанный человек в незнакомом обществе, — чин и фамилия. Последняя даже в те времена не всегда могла многое сказать о своем носителе; далеко не каждый дворянин принадлежал к титулованной знати или просто к старинному роду с громким именем. Мало ли среди благородного сословия было тех, чья родословная ограничивалась всего несколькими поколениями служилых предков? Тот, кто не мог похвастать раскидистым генеалогическим древом, с особым удовольствием объявлял свой чин, тем самым точно указав координаты своего общественного бытия. В зависимости от этих сведений строилась линия поведения между незнакомыми людьми, оказавшимися в одной компании. Без знания чина собеседника легко было попасть в неловкое положение: «взять неверный тон» со старшим или впасть в недостойное панибратство с младшим. Военным в этом отношении было гораздо проще, чем штатским: почти всю необходимую информацию они носили на себе: сочетание цветов мундира и приборного сукна, шитье на воротнике, цифры или буквы на поле эполет, «жирность» самих эполет, — все это позволяло сведущему человеку без труда определить, с кем он имеет дело. Сведущими же в этом вопросе были все, в силу историко-психологических особенностей эпохи, охарактеризованной А. С. Пушкиным в записке «О народном воспитании», предназначенной для императора Николая I: «Чины сделались страстью русского народа <…>. В других землях молодой человек кончает круг учения около 25 лет; у нас он торопится вступить как можно ранее в службу, ибо ему необходимо 30-ти лет быть полковником или коллежским советником…»
