Я бросился к тому месту, проваливаясь по колено. На солнце сверкал парфянский шлем, чудом «всплывший» вместо своего хозяина.
Вернувшись назад, я принялся вскапывать шлемом снег вокруг того углубления, из которого выбрался сам. По моему расчету, скифа не могло утянуть слишком далеко в сторону.
И вот, когда появилось уже с десяток лунок, будто я собрался посадить в снежной долине оливковую рощу, позади меня шумно хрустнуло и в спину ударили комья снега.
В испуге я отпрыгнул едва не на целый плетр.
Из «белой земли» торчали, судорожно вздрагивая, конские ноги. По ним легко было узнать жеребца, принадлежавшего скифу. Так случилось, что конь сам утянул в лавину своего хозяина и сам же его спас.
Я принялся изо всех сил раскидывать снег вокруг задыхавшегося коня — и вдруг наткнулся на руку, крепко сжимавшую конец поводьев. Посиневшие пальцы вздрогнули, стоило дотронуться до них. Тогда, отбросив шлем, краем которого легко нанести рану, я принялся за дело вручную и нашел прядь волос, а затем добрался и до затылка. Ухватив скифа за длинные волосы, я потянул его голову назад.
О, как радостно забилось мое сердце, когда послышался похожий на рыдания вздох! Столько сил появилось во мне, будто я сытно поужинал, сладко проспал всю ночь и только что проснулся от светлых лучей Феба!
Я выкопал Азала, перекинул его через плечо, выбрался с ним наверх, на тропу — благо, лезть было теперь невысоко,— и помчался со всех ног в ту сторону, где темнели леса.
Боги и тут помогли нам, выведя к поваленной ели с густой побуревшей хвоей.
Я нарубил мечом веток и разложил вокруг нас три больших кострища. Но как только искра от огнива попала в пучок травы и в ноздри потянулся дымок, я едва не повалился в обморок, будто разжег прямо перед своим носом травку Цирцеи. Силы мои иссякли. Однако отдыхать было рано. Какой-то бог — то ли скифский, то ли персидский — толкнул меня в бок.
Когда ветки хорошо разгорелись и пламя поднялось в человеческий рост, я взялся за скифа, свернувшегося клубочком на мху.
Как красиво, помню, разметались его волосы по земле. Судя по их длине, скиф в своем степном племени должен был принадлежать к царскому роду.
Я усадил Азала и попытался стянуть с него заледеневшие одежды, с которых стекала вода. Он весь сжался и задрожал.
— Надо раздеться, иначе не отогреешься! — строго сказал я ему и, подвинув поближе к одному из костров, насильно повалил на спину.
Потом я, ничуть не смущаясь, уселся прямо на него задом наперед и, подняв его ноги, рывком потянул скифские штаны-анаксариды.
И тут окаменел, потому как увидел вовсе не то, что должно принадлежать мужчине! Мужского-то ничего и вовсе не было, зато то, чему быть не положено, имелось в полном наличии.
Так я и сидел на скифской «охотнице», приходя в себя и держа в поднятых руках скифские штаны, от которых валил пар.
Потом я осторожно слез с Азала, повернулся и посмотрел в лицо скифской красавицы.
Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами и ровно дышала. Тепло наконец проникло в нее, и бледность стала уходить. Я взял ее за руку. Пальцы оказались уже теплыми и податливыми.
Еще не собрав все мысли и все догадки, я тихо сказал ей, наклонясь к самому уху:
— Надо снять всю одежду и просушиться. Я обязан вернуть тебя царю живой и здоровой.
Она ничего не ответила, только пошевелила губами и развела руки, насколько у нее хватило сил, словно помогая мне, отдаваясь моей воле.
С куда большей осторожностью я стянул с нее остальную одежду и, признаюсь, даже вздохнул с облегчением, увидев маленькие, но тугие грудки с остренькими сосками.
— Вот так «собака»! — оценил я положение дел и, даже не заметив, что шепчу на эллинском, очень испугался, что красавица оскорбится.
Но она не обиделась, а только приоткрыла рот и стал дышать глубже.
— Не жарко? — заботливо спросил я ее.
Она качнула головой из стороны в сторону и произнесла первое слово за все дни нашего путешествия:
— Хорошо!
То было персидское слово.
Я с трудом отвернулся от нее и занялся делом: стал развешивать одежду на рогатины, воткнутые в землю около огня. Пальцы мои мелко дрожали, и вскоре всего меня несмотря на близость пламени, стал охватывать озноб. Тогда я решил, что сушить свою одежду на себе — излишня мужская гордость, и разоблачился донага сам.
Сев на мох рядом с красавицей, я нарочно отвернулся от нее и подвинулся еще ближе к огню. Члены мои, oтогреваясь, стали ныть, а поясницу и ребра мучительно заломило. Да, приятно и радостно было наслаждаться теплом и жизнью.
Вдруг мне показалось, что девушке плохо. Так и было: ее трясло, зубы стучали. Уже ничего не стыдясь, я приподнял ее и усадил так, чтобы жар ближайшего костра лучше охватывал ее тело. Но она все дрожала, а стоило ее отпустить, сразу валилась на бок.
Оставалось последнее средство. Я снял с рогатин нагревшуюся одежду, уложил на мох, развернув поверх широкую скифскую накидку, а потом перенес на это ложе девушку, лег рядом с ней, завернул на нас обоих сверху края накидки и осторожно обнял амазонку. Она не стала искать свой меч и сопротивляться, и меня сразу охватил такой жар, будто я улегся прямо в костер.
Да, сколько раз в своей жизни ни вспоминал я о тех мгновениях, ни разу не сомневался, что большего наслаждения никогда не дарили боги Кратону и ничего более сладостного уже не будет дано ему испытать.
Всем своим телом и каждым кусочком тела в отдельности — и щекой, и плечом, и ребрами, и животом, и бедрами, и коленями, и ступнями — я чувствовал, как стихает дрожь в ее теле, как
