— Чегой? — ахнул дед. — Да ты знаком ли с Фролом нашим? У него обе руки целехоньки. А мельник ему крестным отцом приходится, разве’ть мог он ребятёнка обидеть?
— Мы Фролушку всегда любили, — глаза старухи наполнились теплом, но тут же помрачнели. — А с тех пор, как ирод энтот его в Москву забрал, все горюем…
Сыщик ухватился за последнюю фразу и поспешил увести разговор в другом направлении.
— Когда же Фрол с отцом сблизился?
— Лет десять ему сполнилось, — дед задумался. — Может, чуть больше’ть. Приехал спафей[15] энтот, разодетый, на тройке’ть. Повинился перед сыном, Анфиске в ноги пал. Хочу, говорит, мальчику образовантие дать. Заберу, мол, в город, будет жить за мной, как сыр в масле. Но девка наша — ни в какую. Токмо вместе со мной забирай, по-иному’ть никак. Поспорили они чуток, да и уехал ирод ни с чем. Знали бы мы, что он еще многажды к мальцу приезжал. Тот на мельнице работал, муку просеивать помогал, вот и повадился Михайла Ардальоныч туды шастать. Соблазнял сынка посулами: брось, мол, мамку, да перебирайся в город. Королевичем жить будешь.
— Хоть бы Фролушка нам открылся, — запричитала бабка. — Мы бы его уберегли от беды.
— Не встревай, лявзунья[16]! Разве’ть внуку беглому горе досталось? Нет, в наш дом оно пришло’ть, — старик поднял помутневшие глаза на сыщика и прошептал. — Не пережила Анфиска… Как сманил сына искуситель, она быдто умом тронулась. С утра до ночи выла, лицо себе царапала, кричала жутко’ть. Токмо бражкой и успокаивали. Пила до беспамятства, покамест с ног не рухнет. Месяц страдала, потом в город пошла. Скандал закатила’ть у театра. Вернулась в коляске, с полными карманами золота. Откупился от нее еромыжник[17]. Клялся сына каждый месяц привозить, чтоб с мамкой виделся. Но в город ходить запретил. Дюже’ть стеснялся своего прошлого. Врал всем вокруг, что байстрюка с графиней нагулял, оттого допрежь и воспитывал дитё тайком, в деревне. А таперича приблизил к обчеству. Видать, энто шарму ему добавляло. Но смекнул, что ежели Анфиска станет часто’ть скандалить в Москве — тут шарму и поубавится. Боялся шибко. Сыну не раз говорил, что в пьяном виде бранчливая баба способна на любую подлость. А ведь сам — подлец. Потому кровиночку нашу и сгубил.
Митя, начавший уже клевать носом от жарко натопленной печи и монотонного бубнежа, встрепенулся.
— Сгубил? — он оглядел унылую избу, словно ожидая увидеть мертвую девушку или притаившегося злодея. — В каком смысле?
— Эх, барин, да какая тут может быть смысла? Беда одна’ть. Полгода Михайла Ардальоныч привозил сына к нам. В субботу днем колокольчик за окном — дзынь! Едуть. В понедельник, чуть свет, обратно’ть. Сам не задерживался. Выслушивал упреки’ть, мошной тряс — всякий раз оставлял два червонца. И сбегал трусливо’ть, поджав хвост. А в ту ночь… Кто ведаеть, как все случилось? Напились мы с бабкой допьяна, был грех. Спали мертвецки — пушкой не разбудишь. А как проснулись — внука нет в избе, и Анфиски нет. Пошел я искать, а она… В сараюшке… Уже холодная’ть.
Он крепился долго, но тут не выдержал, зарыдал, спрятав лицо в ладонях. Митя почувствовал неловкость, кашлянул и начал обмахиваться треуголкой. Сыщик дотянулся до бутыли и налил старику полную кружку. Тот вцепился обеими руками, долго пил, запрокинув голову. Бражка стекала по его бороде, капала на стол. Никто не торопил рассказчика, но по напряженной тишине за столом было ясно: все ждут продолжения.
Дед утерся рукавом, и заговорил, глядя в пол:
— До сих пор не верится, что Анфиска сама… Того’ть. Где оно видано’ть, чтоб человек, пусть даже’ть и девка, горло себе косой перерезал? А вот так ее и нашли’ть. Рубашка в крови, а в руках коса зажата — не вырвешь.
— Расследование проводилось? — спросил Мармеладов.
— Эх, да кому мы сдались, барин?! — старик поднял на сыщика глаза, полные безнадежной печали. — У твоих расследователей перья казенные’ть да чернила денег стоят. Нешто переводить их ради такой мелочи? Девки не люди, козы не скотина. Твои расследователи и жизни’ть наши в грош не ставять, что уж про смерть говорить. Мы и звать не стали никого’ть, схоронили Анфиску да помин справили. А внук с тех пор к нам дорогу забыл.
— Пошто брешешь, старый пень?! — возвысила голос бабка. — Дорогу забыл, ишь! Вы не слушайте безмозглого. Фролушка нам завсегда весточки присылал, а то деньги или гостинцы. А два года назад на Маслену приехал.
— Приехал он! — буркнул дед. — Зашел как чужой, на иконы не крестится, волком смотрит.
— Ну уж и волком! Молчаливый он стал, это правда, но нас любить не перестал же. Я щей налила. «Вот, внучек, чем богаты»… Он сел, а все молчит. Хлебает щи, а я гляжу — слеза у него по щеке текёт и в миску капает. Потом ишо одна. Потом ишо. Тут он зарыдал, совсем как младенчик. Помню, я его в люльке качала, ох уж он и заливался-то… Вскочил, волосы растрепаны, глаза безумные. «Простите», говорит, «меня за все». Дед буркнул: «Бог, мол, простит». А Фролушка ишо шибче зарыдал. «Нет», говорит, «Бог не простит! Так хоть вы не серчайте». Жутко мне стало, обняла его, к груди прижала. Шепчу: «Не виноват ты ни в чем пред нами. Не виноват!» А его колотит, быдто в горячке. Криком кричит: «Зло я творю! Зло премерзкое, а остановиться уже невмоготу». Поцеловал меня и убёг. Шапку забыл, а на дворе мороз лютый. Думаю, вернется тотчас. Но нет, не вернулся. С тех пор и пропал наш соколик. Мы уж всякое передумали…
— Да что об нем убиваться’ть?! — старик смотрел на жену с неодобрительным прищуром. — Непутевый, как батька евонный. От них одна погибель для всех.
— Ты-то больно путевый! — старуха поджала губы и уперла руки в бока. — Расспросил бы гостей, как внук в Москве поживает, здоров ли, не голодает ли… Нет, сидит, понимаешь, сычом да обиды старые пережевывает!
— Окстись, баба! — дед привстал из-за стола. — Не то я тебе…
Бабка отступила к печи и потянулась рукой к ухвату.
Мармеладов, предчувствуя драку, переливчато свистнул.
