— Я давно уже не видел Его величество таким безмятежным и счастливым, — сказал Лорис-Меликов.
— Когда он подле нас и не занимается вашими противными делами...
— Что поделать, Екатерина Михайловна, Государь в ответе за всю Россию, а не только за свою семью.
— Но теперь недолго уж.
— Как понимать вас, Екатерина Михайловна?
— Мы уедем отсюда. Саша решил отречься от престола в пользу цесаревича и уехать с нами куда-нибудь в тёплые края; В Каир или в Ниццу. Вы были в Каире?
— Помилуйте, Екатерина Михайловна, не шутите ли вы?
— С чего бы я стала шутить.
— Но это же положительно невозможно. Государь во здравии и расцвете сил не может ни с того ни с сего отречься.
— Не может, так сможет. Что за жизнь ему здесь, коль, что он ни делает, все недовольны, и даже сама жизнь ого подвергается опасности. Он столько сделал для России, что имеет право подумать о себе. И о нас.
— Но... Нет, право, вы меня просто ошеломили своими словами. Но, подумавши, я могу вам возразить, что вы противоречите сами себе. Вы хотели бы, чтобы Государь подумал о вас, а сами о себе не думаете.
— Почему же не думаю — думаю.
— Нет, нет, поверьте, я теперь это хорошо вижу. Вы совершенно о себе не подумали. Потому что вы стольного лишаетесь своим этим намерением...
— Чего же?
— Возможности именоваться не ваша светлость, а Ваше величество.
— Но по нашим законам...
— Да, да, верно — по существующим законам. Но законы не вечны, они меняются.
— Но Саша говорил, что не может изменить закон даже для меня.
— Он совершенно прав, говоря так, Екатерина Михайловна, ибо он этим лишний раз подтверждает, как он о вас заботится. Это, несомненно, могло бы вызвать в обществе настроения против вас. Но вот если... — он остановился: Александр что-то кричал с берега Кате. Она показала жестом — не слышу и снова повернулась к Лорис-Меликову.
— Так что — если?
— Я говорю: существует иной способ достичь этой же дели. Менять не один закон, указывающий прямо на того, кому это выгодно, а изменить разом все законы. Во всяком случае, многие. И тогда этот один, о котором мы говорим, потеряется среди других и станет лишь одним из нововведений. А коль другие нововведения затронут всё общество, так общество и вовсе не обратит внимания на перемены у трона.
— Вы говорите... — она наморщила лоб, — нет, я не понимаю, о чём вы говорите.
— Я говорю о реформах, Екатерина Михайловна, о реформах, в которых нуждается наше общество, но в которых нуждается и Его величество и ваша светлость в силу обстоятельств, о которых я только что говорил.
— Но Саша сказал, он одобрил то, что вы предлагаете.
— Это только часть общего проекта, только начало его. Чтобы сделать возможным и, что важнее, естественным коронацию вашей светлости, надо изменить основные законы империи.
— Принять конституцию?
— Екатерина Михайловна, я вас умоляю, не произносите даже этого слова. Оно у нас как красная тряпка для быка. Его величество и слышать о ней не хочет. Не только, я думаю, потому, что против ограничения самодержавия, а потому ещё, что не хочет создавать в душе своей конфликт между собой и наследником и его партией. Они, как вы, верно, знаете, не приемлют даже мало-мальское ущемление самодержавия. Да и среди приближённых к особе Его величества немало лиц, при слове «конституция» почти теряющих сознание от ужаса.
— А вас она не пугает?
— Меня? Нет. Я солдат. Чего ж пугаться перед боем.
К ним подошёл Александр, передав детей заботам Вари. До веранды доносились их крики и смех. Александр опустился в кресло.
— Того совершенно выбил меня из сил. Назначил меня своим любимым конём и велел догонять Олю. А что вы тут делали? У вас такой важный вид, словно вы не у моря, а в Государственном совете.
— Ваше величество в какой-то степени правы, — заметил Лорис-Меликов. — Мы с Екатериной Михайловной и впрямь говорили о государственных делах.
— Браво, — засмеялся Александр. — Моя маленькая жёнушка входит во вкус. Раньше меня всё ругала, что я на отдыхе занимаюсь делами, а теперь вон и сама стала. Может, теперь мне тебя поругать за это?
— Меня надо ругать, меня, Ваше величество. Я, верно, вовсе разучился дам развлекать. Вон и тему не мог придумать иной, кроме как о реформах.
— Что ж ты ей говорил о них?
— Я говорил, что они открывают широкие возможности для Вашего величества изменять те законы, что давно устарели и нуждаются в приведении в соответствие с новыми требованиями.
— Новыми требованиями? — Александр словно на вкус попробовал это слово.
— Я полагал, что ненормально, когда Ваше величество не может поставить рядом с собой на престоле любимую жену. — Александр молча смотрел на него. А Лорис-Меликов продолжил: — А ведь я уверен, для России было бы большим счастьем иметь, как и встарь, царицу — русскую по крови.
— Да, я тоже об этом думал. Ты угадал мои мысли.
— Кстати, я хотел бы напомнить Вашему величеству, что история при этом могла бы и повториться: первый из Романовых, царь Михаил Фёдорович, уже был женат на Долгоруковой.
— Ив самом деле. Я совсем забыл. Видишь, Катя, история и впрямь повторяется. Что ж... — он подумал. — Вернёмся в столицу, надо будет создать комиссию для рассмотрения твоих предложений. Лучше всего под началом наследника-цесаревича.
— Но учитывает ли Ваше величество, что Его императорское высочество не слишком большой поклонник всех нововведений?
— Именно поэтому я и хочу вовлечь его в этот проект. Сделать твоим союзником. А коль он в стороне был бы, так уж точно его бы настроили против. Ты поезжай теперь вперёд меня туда и начинай готовить свой доклад.
— А на каком варианте желал бы остановиться Ваше величество?
— А сколько их? — спросила Катя, до того прислушивавшаяся более к крикам детей, чем к разговору Александра.
— Ну я уже докладывал Его величеству, что есть три варианта проведения реформ. Допустить в Государственный совет представителей земств и городов, при этом несколько расширить его полномочия в деле издания законов и контроля над финансами. Это самое малое, что следовало бы сделать. Далее, можно было бы создать и новое совещательное учреждение — нечто вроде Земского собора. Его члены стали бы избираться или земствами, то есть территориями, или же отдельными избирательными коллегиями от разных сословий — дворянства, духовенства, купцов, студентов и так далее. И, наконец, третий вариант...
— Хватит, хватит и этого, — перебил его Александр. — Нам только парламента не хватало.
— Но в других странах...
— Ты же не в другой стране живёшь, Михаил Тариелович, а в России. И здесь эти нововведения знаешь, как называют? Дьявольским измышлением.
— Знаю, Ваше величество. Я даже знаю, чьё это измышление — господина Победоносцева.
— Да, но не просто частного лица, а обер-прокурора Святейшего синода.
— Он был воспитатель наследника.
— Потому я и хочу, чтоб твоя комиссия собиралась под началом цесаревича. Этим мы уменьшим его влияние. Словом, езжай и приступай к докладу.
29 августа 1880 года. Ливадийский дворец. Кабинет Александра.Александр говорил с Адлербергом.
— Саша, я хочу поручить тебе важную для меня миссию. И не надо говорить, что я надеюсь не только на твоё усердие, но и на скромность.
— Вашему величеству совершенно излишне напоминать мне об этом.
— Не обижайся, я не сомневаюсь в тебе, но вслух говорю то, что думаю, из-за того лишь, что хочу подчеркнуть важность моего поручения. — Он взял со стола конверт, запечатанный его личной печатью. — Здесь процентные бумаги и их опись. На сумму... — он взглянул на бумагу, лежащую на столе, — три миллиона триста две тысячи девятьсот семьдесят рублей. Это часть моего капитала, который я разделил в равных долях между всеми моими детьми. Положи их в государственный банк от моего имени. Как сделаешь это, телеграфируй, я тотчас же составлю завещание на них, в котором укажу, что они являются собственностью Екатерины Михайловны и наших с ней детей и что она вольна ими распоряжаться и при моей жизни, и после моей смерти. Завещание это я передам наследнику. Следовательно, знать об этом будут два человека. И в случае чего... — он протянул ему конверт. — Езжай. И сразу телеграфируй.
30 августа 1880 года. Купе поезда.Лорис-Меликов и Адлерберг возвращались в столицу.
— А скажите, Михаил Тариелович, — Адлерберг помешивал ложечкой чай в стакане, — коль посчитаете меня достойным вашего доверия... Зачем вы всего этого добиваетесь — всех этих ваших реформ? Что это лично вам принесёт? Вы можете быть со мной совершенно откровенным, я в ваши игры не играю, моих интересов тут нет — слишком ленив, да мне хватает и той роли, что Государь мне определил: его друга и его министра... Но вы, что вами движет?
