Лада Юрьевна опустилась в кресло напротив, расправила на коленях кимоно и выпрямилась. Взгляд ее стал строгим, даже официальным.
Саша и Никита за неимением других мест уселись рядышком на узком диване.
Лада Юрьевна обвела их взглядом и остановила его на Саше.
— Знакома, не то слово, — невозмутимо сказала она. — Я была за ним замужем. Целых три года! Как поживает Федор?
Судя по тону, Ладе Юрьевне было глубоко наплевать, как поживает бывший муж. Атмосфера несколько сгустилась, и в воздухе словно захрустел лед. Саша подумала, что высокомерие — еще одна отличительная черта этой династии, оттого, наверно, ее слова прозвучали довольно резко:
— Дедушка недавно умер!
— Какая жалость! — отбила подачу Лада Юрьевна вполне великосветским тоном. — Увы, мы не молодеем. Жаль Федора, конечно, но… Мы так давно не виделись…
Она нахмурилась и перевела взгляд на Никиту.
— Что-то не так, да? — спросила она. — Вы же пришли не за тем, чтобы сообщить о его кончине, верно?
— Бабуля, Сашин дедушка очень нехорошо умер, — сказала Юля. — Мы всерьез подозреваем убийство.
— Мы? — изумилась Лада Юрьевна. — А ты здесь с какого бока? И мужа, конечно, в известность не поставила? Никита, я тебя по старой памяти еще люблю, но просила бы не впутывать в свои проблемы мою внучку.
— Никто меня не впутывает! — отмахнулась Юля. — Никита все тебе расскажет, а я пойду чайник поставлю.
И ушла, безжалостно бросив Никиту и Сашу на амбразуру. Но Никита явно не хотел ложиться на огневую точку, потому что взял в руки журнал и залился соловьем, расхваливая материалы и Юлю как редактора этого глянцевого совершенства. А Саша исподтишка рассматривала квартиру и поражалась чутью и вкусу Лады Юрьевны.
Юля наконец принесла кофе и чайник, расставила на столике чашки и вазочку, щедро набитую дорогими конфетами, и, подобрав под себя ноги, снова устроилась в кресле.
Лада Юрьевна пригубила чай, обвела притихшую молодежь взглядом и неспешно принялась рассказывать:
— Федор… Федор, деточки, был завидным женихом! Еще в институте подавал большие надежды и многих сокурсников тащил за собой паровозом. Комсомолец, затем коммунист, приличные родители из старых идейных партийцев. Словом, отличная партия для бедной вертихвостки вроде меня. Но я никогда не была расчетливой, просто влюбилась, как кошка. Честно говоря, Сашенька, я понятия не имела, кем он был на самом деле. И, боюсь, вам не захочется это услышать.
Саша поставила чашку с чаем на стол, ей вдруг расхотелось пить, и твердо сказала:
— Я хочу услышать! В смерти деда столько непонятного, что лучше прояснить все и сразу! Возможно, мне будет неприятно, но он — мой дед, который меня любил и вырастил!
Лада Юрьевна пожала плечами и посмотрела на Сашу с сожалением.
— Как знаете! Мелкие подробности могу не вспомнить, полвека прошло, а что-то плохое будоражить не слишком хочется.
Она сделала глоток, зажмурилась от удовольствия и не без сожаления вернула чашку на стол, понимая, что оттягивать момент откровений уже непозволительно. Никита и Юля разом подобрались, вытянули шеи и подались вперед. В этот момент они удивительно походили друг на друга. Так, вероятно, выглядит хищник перед броском на свою жертву.
— Федор, знаете ли, ослеплял! Этакий правильный молодой комсомолец под красным знаменем с открытым лицом, отличник, значок ГТО на груди. Ему хотелось верить. Знаете, как его в институте называли, несмотря на идейность? — Лада Юрьевна усмехнулась. — Король Солнце! Было в нем нечто такое, чему невозможно было сопротивляться. Я вот тоже не смогла, впрочем, многие девчонки теряли голову, да и парни искали его дружбы. А Феде это нравилось: личная свита — пажи, придворные, которые готовы грудью встать за него или подать ночной горшок. Очень любил всех и вся держать под контролем.
Лада Юрьевна поморщилась, от чего вдруг превратилась в обыкновенную, уставшую от жизни старушку. Но мигом справилась со слабостью и вновь обратилась в величественную даму с холодным взглядом.
— В этой квартире мы с ним и жили. Тогда здесь была коммуналка. В одной комнатенке мы прозябали, в другой — преподаватель института с семьей, а в двух остальных господствовал майор КГБ Семен Литвяк…
Саша встрепенулась, услышав знакомую фамилию. Брезжила где-то в закромах памяти давняя и поэтому смутная история о серьезном офицере, который давным-давно дружил с дедом и, кажется, был серьезно влюблен в бабушку. Или не в бабушку? Красотой бабушка, чего лукавить, никогда не блистала, и представить ее роковой женщиной даже с большим допуском было просто невозможно. Поэтому в версию о несчастной любви верилось слабо…
Саше едва исполнилось двенадцать, когда она подслушала разговор бабушки с подругой по телефону. Голос ее звучал тихо, но сердито, и в рассказе о чьих-то любовных страданиях фамилия Литвяк проскользнула несколько раз, но более всего Сашу поразило, что о любви можно рассказывать с презрением и откровенным негодованием…
Где-то полгода назад бабушка и дед крупно поссорились. Ругались они за закрытой дверью, и тогда фамилия Литвяка всплыла вновь. По какому поводу, Саша не разобрала, но бабушка, крайне интеллигентная и спокойная, выразилась в адрес майора отнюдь не добрыми словами…
А Лада Юрьевна продолжала вспоминать:
— Помню его как сейчас. Высокий, худой, с крепким подбородком и вечной папиросой в зубах. Жил он со своей мадам, мерзкой бабой со скользким взглядом. Как же ее звали? Антонина, кажется… С завивкой «перманент», с толстыми щеками, с морковной помадой на губах и объемом, ну, как вы втроем, наверно. И сын у них был… Яша. Неплохой парень, но матери сильно стеснялся. Скандалила она по любому поводу, особенно в очереди в ванную.
«Вы же советские люди, что вам долго мыть?» — вопила она, а потом сама запиралась в ванной, и надолго. Но ей не перечили. Знали, где муж служит.
Лада Юрьевна снова отпила чай. В комнате было тихо, только большие напольные часы уныло отбивали чечетку, да чирикали воробьи на огромной березе за окном.
— Поначалу мы с ним лишь раскланивались, затем Литвяк стал к нам захаживать. Я еще удивлялась, такая разница в возрасте, больше двадцати лет, но вскоре обнаружила массу приятного в его визитах. Семен Тарасович оказался эрудированным и неглупым, и беседовать с ним было весьма занимательно. Он обожал искусство, уже в те времена не путал Моне и Мане и хорошо разбирался в модернистских течениях. Я слушала его раскрыв рот, потому что знания у него были поистине энциклопедическими. Причем многое из того, что он рассказывал, как я поняла позже, официально замалчивали и в институтах не преподавали. Думаю, в то время он Федора и завербовал. А я и представить не могла, что мой молодой муж — сексот, который запросто стучит в КГБ на своих же коллег, сокурсников и знакомых. И занимался этим отнюдь не из идейных соображений, потому что топил людей выборочно…
На последней фразе голос Лады Юрьевны сел. Она снова схватила чашку и с жадностью допила остывший чай. Саша сжалась в комок. Холод внутри нарастал. Нет, она не озябла, но руки и ноги словно заледенели, стали тяжелыми и неповоротливыми. Ей хотелось вскочить, крикнуть, что старуха до сих пор живет старыми обидами и потому так беззастенчиво и жестоко клевещет на бывшего мужа. Но не двигалась с места и молчала, может, потому, что Никита вдруг взял ее за руку. Его пальцы, единственно теплые и крепкие в этом неожиданно рухнувшем мире, стали для нее тем якорем, который до сих пор удерживал ее в квартире старой карги, чей шелестящий голос, казалось, вещал с того света.
— Болтунов в кругу творческих людей и в те времена хватало, — молвила Лада Юрьевна и приложила платочек к губам. — Диссидентами они не были, но позлословить на кухнях, ругнуть Хрущева или Брежнева, анекдот рассказать антисоветский, такое сплошь и рядом. Сотрудника госбезопасности в свой круг они не впустили бы, а вот Король Солнце, свой в доску, — другое дело!
Саша слушала эти откровения и все больше убеждалась в сходстве Быстровой-старшей с диснеевскими старухами, но не с добрыми феями и волшебницами — нет! Эта иллюзия исчезла, стоило Ладе Юрьевне открыть рот. На Сашу обрушились воспоминания, казалось, навечно погребенные под толстым слоем пыли. Какая там добрая фея! Перед ней сидела ведьма Урсула — опасная, коварная и прекрасная одновременно, вкрадчиво предлагавшая русалочке ноги за волшебный голос. Но честно предупредившая: отдашь больше, чем получишь!
Голос Лады Юрьевны звучал ровно, без эмоций, словно она читала старый некролог о человеке, который давным-давно умер, позабыт, и лишь несколько фраз на желтой газетной бумаге напомнили вдруг о былой жизни.
— Эти горе-вольнодумцы могли при Феде болтать сколько угодно и что угодно, читать «Доктора Живаго» и восхищаться Бродским. По сути, им ничего не грозило при условии, если с них нечего было взять. В смысле, нечем поживиться!
