— Лон-гя не стоит вашего беспокойства, — равнодушно произнесла Джехоль. — Она всего лишь представительница народа мин, ничтожная рабыня из провинции Фуцзянь.
— Правда? — спросил я, заинтересовавшись тем, что услышал. — Значит, она мин? И все-таки мне неприятно, что кто-то станет сравнивать то, как я проявлял мужскую доблесть в разные ночи. Моя спальня — не театр. И нечего меня обсуждать.
Джехоль только рассмеялась в ответ:
— Не беспокойтесь, она не будет ни с кем ничего обсуждать. Лон-гя не может сделать ничего подобного.
К этому времени с помощью рабыни прекрасная монголка уже разделась настолько, что все остальное вылетело у меня из головы. И я сказал:
— Ну, если это не мешает тебе, то я тоже не стану смущаться.
И эта ночь прошла так же, как и предыдущая.
Однако когда наступил черед следующей монгольской девственницы — ее имя было Йесукай — и опять появилась все та же рабыня мин с жаровней, я снова принялся протестовать. Йесукай только пожала плечами и сказала:
— Когда мы жили во дворце в Ханбалыке, у нас было много слуг и рабов. Но когда госпожа надзирательница привезла нас сюда в Шанду на время охоты, мы взяли с собой лишь несколько домашних слуг, и эта рабыня — единственная лон-гя среди них. Другой просто нет, так что вам придется к ней привыкнуть.
— Даже если она и не болтлива и не станет обсуждать с подружками, что происходит в этой спальне, — проворчал я, — я все-таки боюсь, что служанка, видя меня в постели каждую ночь с другой женщиной, может начать смеяться.
— Она не может смеяться, — объяснила мне сутки спустя Черен, очередная монгольская девственница, которую прислал Хубилай. — Она также ничего не слышит и не может говорить. Рабыня — лон-гя. Вы не знаете этого слова? Оно означает «глухонемая».
— Это правда? — пробормотал я, глядя на рабыню с большим сочувствием, чем прежде. — Тогда нет ничего удивительного в том, что она не отвечала мне, когда я к ней обращался. Все это время я считал, что лон-гя — это ее имя.
— Если у нее когда-то и было имя, она не может его никому сообщить, — сказала Тогон, следующая девственница-монголка. — Между собой мы называем ее Ху Шенг. Но это всего лишь злая насмешка.
— Ху Шенг, — повторил я. — А что в этом плохого? По-моему, очень милое прозвище.
— Это самое неподходящее для нее имя, потому что оно означает Эхо, — объяснила мне Делвет, еще одна девственница. — Но, так или иначе, рабыня ведь все равно никогда не слышит его и не откликается.
— Безмолвное Эхо, — заметил я и улыбнулся. — Имя, может, и неподходящее, но мне нравится это загадочное противоречие. И звучит приятно: Ху Шенг, Ху Шенг…
У Аюке, седьмой или восьмой из монгольских девственниц, я спросил:
— А вот интересно, ваша госпожа надзирательница специально разыскивает глухонемых рабынь, чтобы они выполняли обязанности наблюдательниц во время брачной ночи?
— Ей нет нужды их разыскивать. Она делает их такими с самого детства. Не способными ни подслушивать, ни сплетничать. Они не смогут и рта раскрыть, чтобы высказать удивление или неодобрение, если даже и увидят в спальне странные вещи, так что не будут трещать потом на всех углах о том, что им довелось наблюдать. Если же рабыни в чем-то провинились и их наказывают, они не могут даже стонать.
— Bruto barabào! Их специально делают такими? Но как?
— Все очень просто: у госпожи надзирательницы есть лекарь-шаман, который и осуществляет такую операцию, — сказала Мергус, которая была не то восьмой, не то девятой по счету. — Он вставляет раскаленную докрасна шпильку в каждое ухо и втыкает ее сквозь шею в глотку. Я не могу точно объяснить вам, как это делается, но если вы приглядитесь к Ху Шенг, то увидите крошечные шрамы у нее на горле.
Я посмотрел, это действительно было так. Но, внимательно приглядевшись к Ху Шенг, я увидел не только это. Хубилай был прав, когда сказал, что девушки мин — непревзойденные красавицы. Ху Шенг, по крайней мере, была очень хороша собой. Будучи рабыней, она не пудрила лицо, как это делали другие женщины, живущие в тех краях, и не убирала волосы в жесткие прически, как ее монгольские хозяйки. Кожа Ху Шенг была натурального бледно-персикового цвета, а волосы были просто уложены на голове мягкими волнами. За исключением маленького лунообразного шрама на горле, у молоденькой рабыни не имелось никаких изъянов, чего нельзя было сказать о знатных девственницах, которым она прислуживала. У них, выросших в большинстве своем на открытом воздухе, в суровых условиях кочевой жизни, было множество порезов, рябин и ссадин, которые портили даже самые интимные участки их плоти.
Когда я разглядывал Ху Шенг, она сидела в самой изящной и привлекательной позе, которую женщина всегда принимает бессознательно. Совершенно не подозревая, что ее кто-то рассматривает, девушка прикрепляла цветок к своим мягким черным волосам. Левой рукой она придерживала розовый бутон над левым ухом, а правую руку подняла над головой, пытаясь привести волосы в порядок. А надо вам сказать что подобная поза всегда делает любую женщину, одетую или раздетую, настоящей поэмой изгибов и мягких углов — головка слегка наклонена набок, а руки обрамляют личико, делая композицию гармоничной. Линия шеи мягко переходит в линию груди, груди сладко приподняты из-за того, что подняты руки. В такой позе даже старуха выглядит молодой, толстуха смотрится стройной, костлявая — гладкой, а красивая женщина выглядит еще краше. Я припоминаю, что заметил у Ху Шенг на висках пушок черных волос, растущих до линии челюсти, и другие шелковистые волосы, которые росли у нее на шее. Эти привлекательные мелочи навели меня на мысль о том, что женщины мин, возможно, были весьма пушистыми в наиболее интимных местах. У девственниц-монголок, как я мог заметить, в этих местах имелись свойственные представительницам их нации «маленькие грелки» из мягких, гладких волос, напоминающих мех кошки. Честно говоря, я не очень хорошо запомнил все подробности проведенных с ними ночей, полных любовной игры. Не подумайте, что это объясняется неожиданным проявлением с моей стороны скромности или сдержанности. Просто девушки очень быстро сменяли одна другую. Сейчас я даже не могу точно вспомнить, сколько их было — что-то около дюжины.
О, все они были красивые, приятные, искусные и доставляли мне удовлетворение, но и только. Я вспоминаю о связи с ними как о череде мимолетных событий. Гораздо больше мое воображение поразила маленькая, скромная, молчаливая Эхо — и не только потому, что она присутствовала каждую ночь, но потому, что рабыня мин затмила всех монгольских девственниц. Полагаю, если бы я все время не думал о Ху Шенг, то запомнил бы о монголках намного больше. Их ведь как-никак оценили в двадцать четыре карата, и они были исключительно хороши в постели. Однако, даже наслаждаясь зрелищем того, как их раздевала рабыня лон-гя, я не мог не заметить, насколько крупней монголки казались по сравнению с миниатюрной, утонченной Ху Шенг, какими грубыми были их лица и цвет кожи рядом с персиковой кожей и тонкими чертами мин. Даже их груди, перед которыми при других обстоятельствах я просто преклонялся бы, такие красивые и пышные, казались мне какими-то агрессивными и предназначенными исключительно для кормления, по сравнению с почти детской стройностью и изящностью тела Ху Шенг.
