Теперь шатаюсь в одиночку, шепча у бездны на краю, что все вовлечены в цепочку, и каждый прожил не свою. Сойтись бы после той пирушки, где все нам было трын-трава, — и разобрать свои игрушки, надежды, выходки, права! Мою унес сосед по дому, свою он одолжил жене, она свою дала другому, — и чья теперь досталась мне? Когда сдадим их все обратно, сойдясь неведомо куда, — тогда нам станет все понятно, да фиг ли толку, господа.
2004 год
«Вся жизнь моя обводит…»
Вся жизнь моя обводит, как Обводной канал, ту мысль, что все проходит, то есть нам никто не врал. Эта илистая жижица, извилистая нить, с виду вроде бы не движется, а не остановить, сколько в гладь ее угрюмую ни окунай весло. Вот на тебя гляжу и думаю: прошло, прошло, прошло. Ни божественное слово, ни верещащий соловей не значат ничего другого, кроме бренности своей. Когда глядишь на мельтешенье графоманской малышни, все эти самоутешения особенно смешны. На месте сталинской высотки разливается тайга, из блистательной красотки получается карга, и ракета после запуска упадет, пробив дыру. Не могло, а видишь — запросто. Вот так же я умру — как надлежит ослу и гению, как поступает большинство, и к счастью или к сожалению, ты не рехнешься от того. То есть рехнешься обязательно, за всеми же придут, — и это очень показательно в свете сказанного тут. Мораль, что жизнь мою итожит, над входом надо бы прибить: сначала говоришь — не может, а потом — что может быть. И не только охломону, что по природе недалек, — а сперва и Соломону это было невдомек: при всей своей гордыне царской он загрустил, как человек, услышав от царицы Савской, что и это не навек. Потом, порвав с царицей Савской (он всех со временем бросал), он не расстался с круглой цацкой, где эту надпись написал. А ты сидишь и уминаешь шоколадное драже. Оно проходит, ты понимаешь? Не понимаешь? А я уже. Жизнь уходит, как водица, как песок. И черт бы с ней. Лучше было не родиться, это было бы честней.
2004 год
«У меня насчет моего таланта иллюзий нет…»
У меня насчет моего таланта иллюзий нет.В нашем деле и так избыток зазнаек.Я поэт, но на фоне Блока я не поэт.Я прозаик, но кто сейчас не прозаик?
Загоняв себя, как Макар телят,И колпак шута заработав,Я открыл в себе лишь один, но большой талант —Я умею злить идиотов.
Вот сидят, допустим, — слова цивильны, глаза в тени,Говорят чего-нибудь о морали…Я еще не успел поздороваться, а ониЗаорали.
И будь он космополит или патриот,Элита или народ, красавец или урод,Раскинься вокруг Кейптаун или Кейп-код,Отчизна-мать или ненька ридна,—Как только раскроет рот,Да как заорет,—Становится сразу видно, что идиот.А до того иногда не видно.
Иногда я что-нибудь проору в ответ,Иногда с испугу в обморок брякнусь.Я едва ли потребен Господу как поэт,Но порой полезен ему как лакмус.
Может быть, фейс-контроль. А может, у них дресс-код.Может быть, им просто не нравится мой подходК их святому, напыщенному серьезу,Я не знаю, чем посягаю на их оплотИ с чего представляю для них угрозу.
А писанье — продукт побочный, типа как мед.Если каждый день на тебя орет идиот,Поневоле начнешь писать стихи или прозу.
2005 год
«Я назову без ложного стыда…»
«Еще пугает слово „никогда“».
Н.С.
Я назову без ложного стыдаДва этих полюса:Дурак боится слова «никогда»,А умный пользуется.И если жизнь его, как голова,Трещит-разламывается,—Он извлекает, как из рукава,Величье замысла.Я не увижу больше никогдаТебя, любимая,Тебя, единственная, тебя, балдаСебялюбивая.Теперь ты перейдешь в иной регистрИ в пурпур вырядишься.Отыгрывать назад остерегись:Вернешься — выродишься.Мне, пьедестала гордого лишась,Тебя не выгородить —А так еще мы сохраняем шансПрилично выглядеть.
Я, грешный человек, люблю слова.В них есть цветаевщина.Они из мухи делают слона,Притом летающего.Что мир без фраз? Провал ослизлой тьмы,Тюрьма с застольями.Без них плевка не стоили бы мы,А с ними стоили бы.
Итак, прощай, я повторяю поПрямому проводу.Мне даже жаль такого слова поТакому поводу.Простились двое мелочных калек,Два нищих узника.А как звучит: навек, навек, навек.Ей-богу, музыка.
2004 год
Новая графология-2
Если бы кто-то меня спросил,Как я чую присутствие высших сил —Дрожь в хребте, мурашки по шее,Слабость рук, подгибанье ног,—Я бы ответил: если страшнее,Чем можно придумать, то это Бог.
Сюжетом не предусмотренный поворот,Небесный тунгусский камень в твой огород,Лед и пламень, война и смута,Тамерлан и Наполеон,Приказ немедленно прыгать без парашютаС горящего самолета — все это он.
А если среди зимы запахло весной,Если есть парашют, а к нему еще запасной,В огне просматривается дорога,Во тьме прорезывается просвет,—Это почерк дьявола, а не Бога,Это дьявол под маской БогаВнушает надежду там, где надежды нет.
Но если ты входишь во тьму, а она бела,Прыгнул, а у тебя отросли крыла,—То это Бог, или ангел, его посредник,С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»:Последний шанс последнего из последних,Поскольку после последнего — сразу он.
Это то, чего не учел Иуда.Это то, чему не учил Дада.Чудо вступает там, где помимо чудаНе спасет никто, ничто, никогда.
А если ты в бездну шагнул и не воспарил,Вошел в огонь, и огонь тебя опалил,Ринулся в чащу, а там берлога,Шел на медведя, а их там шесть,—Это почерк дьявола, а не Бога,Это дьявол под маской БогаОтнимает надежду там, где надежда есть.
2004 год
«Хорошо тому, кто считает, что Бога нет…»
Хорошо тому, кто считает, что Бога нет. Вольтерьянец-отрок в садах Лицея, он цветет себе, так и рдея, как маков цвет, и не знает слова «теодицея». Мировая материя, общая перемать, вкруг него ликует разнообразно, и не надо ему ничего ни с чем примирять, ибо все равно и все протоплазма.
Сомневающемуся тоже лафа лафой: всю-то жизнь подбрасывает монету, лебезит, строфу погоняет антистрофой: иногда — что есть, иногда — что нету. Хорошо ему, и рецепт у него простой — понимать немногое о немногом. Мирозданье послушно ловит его настрой: час назад — без Бога, а вот и с Богом.
Всех страшнее тому, кто слышит музыку сфер — ненасытный скрежет Господних мельниц, крылосвист и рокот, звучащий как «Эрэсэфэсэр» — или как «рейхсфюрер», сказал бы немец; маслянистый скрежет зубчатых передач, перебои скрипа и перестука. И ни костный хруст, ни задавленный детский плач невозможно списать на дефекты слуха. Проявите величие духа, велит палач. Хорошо, проявим величье духа.
Вот такая музыка сфер, маловерный друг, вот такие крутятся там машинки. Иногда оттуда доносится райский звук, но его сейчас же глушат глушилки. А теперь, когда слышал все, поди примири этот век, который тобою прожит, и лишайные стены, и ржавые пустыри — с тем, что вот он, есть и не быть не может, потому что и ядовитый клещ, который зловещ, и гибкий змеиный хрящ, который хрустящ, и колючий курчавый плющ, который ползущ по сухому ясеню у дороги, и даже этот на человечестве бедный прыщ, который нищ и пахнет, как сто козлищ, — все о Боге, всегда о Боге.
А с меня он, можно сказать, не спускает глаз, проницает насквозь мою кровь и лимфу, посылает мне пару строчек в неделю раз — иногда без рифмы, но чаще в рифму.
2004 год
С английского
Как сдать свое дитя в работный дом,Как выдать дочь изнеженную замуж,Чтоб изнуряли гладом и трудомИ мучили, а ты и знать не знаешь,—Так мне в чужой душе оставить след —Привычку, строчку, ежели привьется,А повстречавшись через много лет,Узнать и не узнать себя в уродце.
Зачем я заронил тебя сюда,Мой дальний отсвет, бедный мой обломок,—В трущобный мир бесплодного труда,Приплюснутых страстей и скопидомок?Все то, что от меня усвоил ты,Повыбили угрюмые кормильцы.Как страшно узнавать свои чертыВ измученном, но хитром этом рыльце!Ты выживал в грязи и нищете,В аду подвала, фабрики, казармы,Ты знаешь те слова и вещи те,Которых я скоту не показал бы.Гиеньи глазки, выгнувшийся стан,Гнилые зубы жалкого оскальца…Но это я! И я таким бы стал,Когда б остался там, где ты остался.Полутуземец, полуиудей,Позорное напоминанье, скройся.
О, лучше мне совсем не знать людей,Чем видеть это сходство, это скотство!Чужая жизнь, других миров дитя,Возросшее в уродстве здешних комнат,Тотчас ко мне потянется, хотяСебя не знает и меня не помнит,И сквозь лохмотья, язвы, грязь и гнойЧуть слышно мне простонет из-под спуда;«Зачем я тут? Что сделали со мной?Мне плохо здесь, возьми меня отсюда».
Да и другим, другим он был к чему?В моих привычках людям все немило,И память обо мне в чужом домуБыла страшна, как знак иного мира.Так работяга, захворав впервойИ вдвое похудев за две недели,Все думает тяжелой головой —Что это завелось в послушном теле,Что за хвороба, что за чуждый гостьПрипуталась во сне, и жрет, и гложет…А это смерть врастает в плоть и кость,Он хочет к ней прислушаться — не можетНи слова разобрать. Придет женаИли брательник с баночкой гостинца,—Брательник хмур, она раздражена,Обоим ясно, что пришли проститься:Сопит, бурчит… На нем уже печать,Он всем чужак. Скорей спихнуть его бы.Так жен моих умеет отличатьЛюбой — на них клеймо моей хворобы.О, лучше бы с рожденья, как монах,Разгромленного ордена осколок,Я оставался в четырех стенах,Среди моих листов и книжных полок,Чем заражать собою этот мир!Ужель себя не мог остановить я,В картонных стенах нищенских квартирПлодя ублюдков нашего соитья?Низвергнутая статуя в снегу,Росток ползучий, льнущий к перегною,—Вот все, что с миром сделать я могу,И все, что может сделать он со мною.
Скажи, ты смотришь на свои следы?Или никак, как написал бы Павел?Что ты меня оставил — полбеды.Но для чего ты здесь меня оставил?Зачем среди расползшихся дорогНетвердою, скользящею походкойБлуждаю, полузверь и полубог,Несчастный след твоей любви короткой?Твой облик искажен моей виной,Гримасой страха, судорогой блуда.Зачем я тут? Что сделали со мной?Мне плохо здесь, возьми меня отсюда.
2004 год
