2004 год
С английского
Как сдать свое дитя в работный дом,Как выдать дочь изнеженную замуж,Чтоб изнуряли гладом и трудомИ мучили, а ты и знать не знаешь,—Так мне в чужой душе оставить след —Привычку, строчку, ежели привьется,А повстречавшись через много лет,Узнать и не узнать себя в уродце.
Зачем я заронил тебя сюда,Мой дальний отсвет, бедный мой обломок,—В трущобный мир бесплодного труда,Приплюснутых страстей и скопидомок?Все то, что от меня усвоил ты,Повыбили угрюмые кормильцы.Как страшно узнавать свои чертыВ измученном, но хитром этом рыльце!Ты выживал в грязи и нищете,В аду подвала, фабрики, казармы,Ты знаешь те слова и вещи те,Которых я скоту не показал бы.Гиеньи глазки, выгнувшийся стан,Гнилые зубы жалкого оскальца…Но это я! И я таким бы стал,Когда б остался там, где ты остался.Полутуземец, полуиудей,Позорное напоминанье, скройся.
О, лучше мне совсем не знать людей,Чем видеть это сходство, это скотство!Чужая жизнь, других миров дитя,Возросшее в уродстве здешних комнат,Тотчас ко мне потянется, хотяСебя не знает и меня не помнит,И сквозь лохмотья, язвы, грязь и гнойЧуть слышно мне простонет из-под спуда;«Зачем я тут? Что сделали со мной?Мне плохо здесь, возьми меня отсюда».
Да и другим, другим он был к чему?В моих привычках людям все немило,И память обо мне в чужом домуБыла страшна, как знак иного мира.Так работяга, захворав впервойИ вдвое похудев за две недели,Все думает тяжелой головой —Что это завелось в послушном теле,Что за хвороба, что за чуждый гостьПрипуталась во сне, и жрет, и гложет…А это смерть врастает в плоть и кость,Он хочет к ней прислушаться — не можетНи слова разобрать. Придет женаИли брательник с баночкой гостинца,—Брательник хмур, она раздражена,Обоим ясно, что пришли проститься:Сопит, бурчит… На нем уже печать,Он всем чужак. Скорей спихнуть его бы.Так жен моих умеет отличатьЛюбой — на них клеймо моей хворобы.О, лучше бы с рожденья, как монах,Разгромленного ордена осколок,Я оставался в четырех стенах,Среди моих листов и книжных полок,Чем заражать собою этот мир!Ужель себя не мог остановить я,В картонных стенах нищенских квартирПлодя ублюдков нашего соитья?Низвергнутая статуя в снегу,Росток ползучий, льнущий к перегною,—Вот все, что с миром сделать я могу,И все, что может сделать он со мною.
Скажи, ты смотришь на свои следы?Или никак, как написал бы Павел?Что ты меня оставил — полбеды.Но для чего ты здесь меня оставил?Зачем среди расползшихся дорогНетвердою, скользящею походкойБлуждаю, полузверь и полубог,Несчастный след твоей любви короткой?Твой облик искажен моей виной,Гримасой страха, судорогой блуда.Зачем я тут? Что сделали со мной?Мне плохо здесь, возьми меня отсюда.
2004 год
Песенка
Да, завидую — ты можешь на него облокотиться,Опереться, положиться, встать под сень.Ибо он твое спасенье, как окоп для пехотинца,Как кинжал для кахетинца, как постельДля усталого скитальца, как непалка для непальца,Как для путника в чащобе тайный знак.Да, завидую, мой ангел. Извини мое нахальство.Я и сам бы так хотел, но все никак.
Для меня же ты окопа не увидишь, как ни щурься.Редкий лес, пустое поле, голый лед.Ибо мне он не опора, извини мое кощунство,А скорее, я боюсь, наоборот.Мне никто не даст гарантий, даже если бы воскреслиВсе святые, коим имя легион.Это я его последняя надежда, ибо еслиЯ обрушусь, то обрушится и он.Ты умеешь видеть стену, я умею — только бездну,Обступившую меня по рубежу.Это он навек исчезнет, если я навек исчезнуИли даже если что не так скажу.
Кто из нас сидит в окопе, кто танцует на прицеле —Не подскажет никакое колдовство.Хорошо тебе, и плохо мне, держащемуся еле,А ему — боюсь и думать каково.
2004 год
«Озирая котел, в котором ты сам не варишься…»
Озирая котел, в котором ты сам не варишься, презирая клятвы, которые мы даем, — не тверди мне, агностик, что ты во всем сомневаешься. Или нет, тверди — добавляя: «во всем твоем». Ибо есть твое — вопреки утвержденью строгому, что любая вера тобою остранена. Есть твое, и мне даже страшно глядеть в ту сторону — до того скупа и безводна та сторона. Где уж мне до упорства черствого, каменистого, хоть надень я мундир и ремнями перетянись. Есть твое, и в него ты веришь настолько истово, что любой аскет пред тобою релятивист. Ход туда мне закрыт. Дрожа, наблюдаю издали: кабала словес, ползучая каббала, лабиринты, пески, а меж ними такие идолы, что игрушками кажутся все мои купола.
Не тверди, обнимаясь с тартусцами и с венцами, рассыпая мелкие искры, как метеор, — что с таких, как я, начинаются все Освенцимы, ибо всякая твердая вера — уже террор. Как я знаю всю твою зыбкость, перетекание, разрушенье границ — соблазн его так влекущ! Есть твоя вертикаль, и она еще вертикальнее, но скрывает ее туман, оплетает плющ. Я боюсь плюща — хоть растенье, в общем, красивейшее. Так узорчат лист, так слаба курчавая плеть — но за слабостью этой темнеет такая силища, что и дубу, и грабу опасно туда смотреть.
Но хоть все пески, всю пустыню словами вымости, завали цветами, чей многоцветен пир, — не тверди, не пой мне о щедрой твоей терпимости и о том, как в сравнении с нею я нетерпим! О, ты терпишь всех, как терпит белая бестия ундерменша в коросте, прикованного к ярму. Я терплю этот мир иначе — как терпят бедствие. Извини, что я иногда нетерпим к нему.
Я не все говорю, не всему раздаю названия, вообще не стремлюсь заглядывать за края — ибо есть зазор спасительного незнания, что тебе и мне оставляет вера моя. В небесах случаются краски, которых в мире нет, — немучительная любовь и нестыдный стыд. Твой пустынный Бог никогда меня не помилует, — мой цветущий тебя простит и меня простит.
2004 год
Теодицея
«— На, — сказал генерал, снимая „Командирские“. — Хочешь — носи, хочешь — пропей.»
М.Веллер
Не всемощный, в силе и славе, творец миров,Что избрал евреев и сам еврей,Не глухой к раскаяньям пастырь своих коров,Кучевых и перистых, — а скорейПолевой командир, небрит или бородат,Перевязан наспех и полусед.Мне приятно думать, что я не раб его, а солдат.Может быть, сержант, почему бы нет.
О, не тот, что нашими трупами путь моститИ в окоп, естественно, ни ногой,Держиморда, фанат муштры, позабывший стыдИ врага не видевший, — а другой,Командир, давно понимающий всю тщетуГекатомб, но сражающийся вотще,У которого и больные все на счету,Потому что много ли нас вообще?
Я не вижу его верховным, как ни крути.Генеральный штаб не настолько прост.Полагаю, над ним не менее десятиКомандиров, от чьих генеральских звездТяжелеет небо, глядящее на МосквуКак на свой испытательный полигон.До победы нашей я точно не доживу —И боюсь сказать, доживет ли он.
Вот тебе и ответ, как он терпит язвы земли,Не спасает детей, не мстит палачу.Авиации нет, снаряды не подвезли,А про связь и снабжение я молчу.Наши танки быстры, поем, и крепка броня,Отче наш, который на небесех!В общем, чудо и то, что с бойцами вроде меняПотеряли еще не все и не всех.
Всемогущий? — о нет. Орудья — на смех врагу.Спим в окопах — в окрестностях нет жилья.Всемогущий может не больше, чем я могу.«Где он был?» — Да, собственно, где и я.Позабыл сказать: поощрений опять же нет.Ни чинов, ни медалей он не дает.Иногда подарит — кому огниво, кому кисет.Скажем, мне достались часы «Полет».
А чего, хорошая вещь, обижаться грех.Двадцать пять камней, музыкальный звон.Потому я и чувствую время острее всех —Иногда, похоже, острей, чем он.Незаметные в шуме, слышные в тишине,Отбивают полдень и будят в шесть,Днем и ночью напоминая мне:Времени мало, но время есть.
2004 год
