горла, как будто не уверен, что хочет продолжать говорить.
— Я стараюсь выполнить подобные работы пораньше, пока не стало слишком жарко, — он хватает ещё одну ветку. — И я плохо сплю.
— Я тоже.
Он кивает, как будто уже и так понял это.
Есть что-то немного… не то… в Петрове.
Пока мы работаем, рассеянный утренний свет вокруг нас смягчается, переходя в туманный оранжево-розовый цвет, солнце поднимается по небу. Мне очень нужно забрать рюкзак и вернуться в номер, пока папа не забеспокоился, но я хочу, чтобы отель ещё немного проснулся прежде, чем я это сделаю. Безопасность в количестве и всё такое.
Я прочищаю горло.
— Тебе нравится здесь работать?
Никакого ответа.
— Твои родители тоже живут здесь?
Я пытаюсь, хотя он даёт мне все возможные намёки на то, что светская беседа — не его конёк.
— Или только ты?
Он колеблется.
— Только я.
Шаги эхом отдаются по каменной дорожке, и появляется посыльный. Алек кивает ему, и посыльный слегка машет ему рукой, но не встречается с Алеком взглядом и, ускоряя шаг, спешит в вестибюль.
Я обрезаю ещё одну ветку.
— Как долго ты здесь работаешь?
Алек рычит, тихо и низко.
— Значит, — говорит он, не глядя на меня. — Ты слышала слухи.
Я вздрагиваю.
— Дерьмо. Я имею в виду, да, но я не… — я выдыхаю. — Я не пыталась совать нос в чужие дела.
Мгновение он молчит. Затем, мягко, подобно перышку, он спрашивает:
— Ты им веришь?
— Конечно, нет. Они нелепы.
Он снова колеблется, затем срывает последнюю ветку со столба и бросает её в кучу у своих ног.
— Спасибо за помощь, — говорит он, протягивая руку. — Дальше я уже сам.
Я сглатываю и возвращаю ножницы.
— Извини, если я…
Его рука касается моей. Моё сердце замирает, когда я встречаюсь с ним взглядом, совершенно забыв, что собиралась сказать. Впервые с того дня, как мы встретились, когда он прижал меня к груди и запустил пальцы в мои волосы, он не смотрит на меня с раздражением или гневом. Он смотрит на меня с таким сильным голодом, что я чувствую, как он распространяется до кончиков пальцев ног. Он смотрит на меня так, словно я — единственное, что ему нужно.
Единственное, чего он когда-либо хотел.
Но потом он отводит взгляд, и я понимаю, что, должно быть, мне это померещилось. Он берёт ножницы и начинает резать ветки на земле на более мелкие кусочки, складывая их в ведро.
Я делаю шаг назад.
— Хорошо, — говорю я, во рту у меня пересохло по совершенно другой причине. — Хорошо. Увидимся.
Он продолжает работать, когда я ухожу.
И хотя я наблюдаю за ним, оглядываясь, он ни разу не бросил на меня взгляд.
ГЛАВА 25
ЛИЯ
ЛОН ВЫТИРАЕТ ЛОБ ПРЕДПЛЕЧЬЕМ, не переставая отбивать мяч от корта.
— Думаю, мы высказали всё, что нам нужно было сказать.
— Ну, нет.
Он смеётся, и звуком выходит резкий.
— Что ещё ты можешь мне сказать?
Я хочу плюнуть ему в лицо. Хочу сказать ему, что рада, что наша помолвка расторгнута, и что изначально никогда не хотела выходить за него замуж.
Вместо этого я говорю:
— Я хотела бы извиниться.
— О, правда?
Я стискиваю зубы. Он не собирается облегчать моё положение.
— Да.
— Почему? Потому что твой отец сказал тебе извиниться?
Я так удивлена, что он это говорит, что чуть не ляпнула правду. Но я обуздываю свой порыв прежде, чем у него появляется шанс улизнуть на свободу.
— Нет, — вру я. — Я хочу извиниться, потому что, — я делаю глубокий вдох, — потому что поняла, что была неправа.
Его взгляд сужается. Он ищет что-то в моих глазах, и я пытаюсь придать им убедительный оттенок печали и вины. Это должно сработать, потому что он говорит своему отцу сделать перерыв, и мистер вон Ойршот чуть не падает в обморок от облегчения, вызванного его словами. Лон передаёт свою ракетку кортовому кэдди, засовывает руки в карманы и направляется к пляжу, не сказав мне ни слова, но я всё равно иду за ним, прокручивая в голове заготовленную речь.
Лон идёт, пока люди не отступают, пока не остаёмся только мы, песок и океан. Он кладет руки на бедра.
— Хорошо. Извиняйся.
Я прищуриваюсь от яркого солнца.
— Я не знаю, что нашло на меня этим утром. Я… я боюсь высоты, ты же знаешь, — говорю я, думая о том, как отец использовал это оправдание в наш первый вечер здесь, когда я поднялась по лестнице вместо лифта, — и ты поднял меня на перила, а потом на меня набросился эму, и я… я была вне себя от страха.
Он не смягчается. Мне нужно польстить ему.
— Я должна была знать, что ты не позволишь, чтобы со мной что-то случилось, но, ну, это относительно ново, то, что я, — слова застревают у меня во рту, как слизь, — что я чувствую к тебе, и ты должен понять, когда женщина привыкла заботиться о себе сама. В трудные времена бывает трудно вспомнить, что теперь у неё есть мужчина, который может позаботиться о ней.
Я заставляю себя улыбнуться.
— Я уверена, что привыкну к этому к тому времени, когда мы поженимся, тем более что мы проведём лето вместе. То есть, если ты всё ещё хочешь меня.
Он колеблется.
— А как насчёт твоего отца?
Мой лоб хмурится. — Конечно, он всё ещё одобряет этот выбор.
Лон усмехается.
— Конечно, он одобряет. Нет, я имею в виду, разве он не был рядом с тобой, когда ты росла? Ты сказала, что не привыкла к тому, чтобы мужчина был рядом и заботился о тебе, но разве не это делал твой отец все эти годы?
Мне всё равно, как ты это сделаешь, мне всё равно, что ты должна сказать, чтобы это произошло, но ты будешь умолять его принять тебя обратно, ясно?
Лон выглядит так, словно жалеет меня, и я знаю, что могу использовать это в своих интересах.
«Очень хорошо, отец». Если вся моя жизнь с Лонгом будет ложью, я могу, по крайней мере, сказать ему одну правду.
— Мой отец был несколько отсутствующей личностью в моей жизни. Когда он не в офисе или не запирается дома в своём кабинете, он уезжает из города по своим деловым предприятиям. Это самое большое время, которое мы провели вместе всей семьей за последние годы. Так что, видишь ли, у меня никогда в жизни не было такой… серьёзной мужской силы. Ты заставляешь меня волноваться, когда ты… — я не могу поверить,
