Шесть-Тридцать, но, мне кажется, такие события лучше продумывать заранее. Главное, – добавила она, – чтобы мы оба в нужный момент сохраняли спокойствие.
Однако Шесть-Тридцать был отнюдь не спокоен. Пару часов назад у нее отошли воды. Вытекло немного, и она не придала этому значения, но он-то, пес, сразу понял, что к чему. Запах не оставлял никаких сомнений. Живот у нее сводило не от голода: это начались предродовые схватки. И вот у входа в библиотеку Потомство решило внести ясность в этот вопрос.
– О-о-о, – простонала Элизабет, согнувшись пополам, – бо-о-оже мой…
Через тринадцать часов доктор Мейсон продемонстрировал обессиленной матери ее малышку.
– Какая крупная. – Он глядел на ребенка, словно на редкостный улов. – Гребчихой будет. На меня не ссылайтесь, но, думаю, ее место на баковом весле. – Он повернулся к Элизабет. – Молодец, мисс Зотт. Без анестезии! Я знал, что эрг нам поможет. У нее отлично развиты легкие. – Он рассматривал ладошки ребенка и, кажется, уже видел на них будущие мозоли. – Оставим здесь вас обеих на пару дней. Завтра к вам наведаюсь. Отдыхайте!
Но Элизабет, в тревоге за Шесть-Тридцать, с утра пораньше уже отправилась выписываться из родильного отделения.
– Категорически нет, – заявила старшая медсестра. – Это противоречит всем правилам. Доктора Мейсона удар хватит.
– Он не будет возражать. Передайте ему: меня ждет эрг.
– Что? – Медсестра перешла на крик, но Элизабет уже вызывала такси. – Кто такой эрг?
Через полчаса Элизабет, прижимая к груди заботливо укутанного младенца, подошла к дому и увидела перед входом Шесть-Тридцать, причем, к своему огромному облегчению, все еще с велосипедной сумкой на спине.
Надо же, едва не задохнулся Шесть-Тридцать, чудо чудо чудо ты жива ты жива, надо же, я чуть не спятил.
Элизабет наклонилась, чтобы показать ему сверток.
Стало быть, Потомство… уфф… уфф… женского пола.
– Это девочка, – улыбнулась Элизабет.
Здравствуй, Потомство! Это я! Шесть-Тридцать! Я тут с ума сходил от беспокойства.
– Я перед тобой виновата, – говорила Элизабет, отпирая дверь. – Ты, наверно, умираешь с голоду. Так… – она бросила взгляд на часы, – девять двадцать две. Ты не ел больше суток.
Шесть-Тридцать возбужденно махал хвостом. Подобно тому как в других семьях принято называть детей на одну и ту же букву (Агата, Альфред) или рифмовать имена (Молли, Полли), в его семье ориентировались только на часы. Его нарекли Шесть-Тридцать – ровно в это время он вошел в семью. Вот и сейчас он знал наперед, какое имя получит это прибавление в семействе.
Здравствуй, Девять-Двадцать-Две! Контакт был установлен. Добро пожаловать наружу! Как добралась? Ну заходи, заходи! Я припас для тебя мелок!
Когда вся троица протиснулась в дверь, воздух наполнился какой-то удивительной радостью. Впервые после смерти Кальвина возникло ощущение, что беды остались позади.
Это чувство было с ними целых десять минут, а затем Потомство расплакалось, и все рухнуло.
Глава 17
Гарриет Слоун
– Что не так? – в тысячный раз допытывалась Элизабет. – ОТВЕТЬ ЖЕ!
Однако ревущая неделями напролет кроха избегала точных формулировок.
Даже Шесть-Тридцать был обескуражен. Я же рассказывал тебе про твоего отца, увещевал он. Мы все обсудили. Но Потомство безостановочно голосило.
В два часа ночи Элизабет мерила шагами свое небольшое жилище и, как проржавевший робот, энергично укачивала сверток на свинцовых от напряжения руках, но вдруг запнулась о стопку книг и чудом не упала.
– Черт! – выругалась она, инстинктивно прижав к себе младенца как можно крепче.
В послеродовом отупении Элизабет бездумно бросала прямо на пол всякую всячину: крохотные пинетки, расстегнутые булавки для подгузников, банановую кожуру, непрочитанные газеты.
– Как от такого мелкого создания может образоваться этакий бедлам? – прокричала она.
И в тот же миг новорожденная дотронулась губами до ее уха, набрала в легкие побольше воздуха и протрубила ответ.
– Умоляю, – прошептала Элизабет, опускаясь в кресло. – Умоляю, умоляю, умоляю… замолчи.
Она положила малышку на сгиб локтя, поднесла рожок с соской к ее кукольному ротику, и эта кроха, пять раз отторгавшая бутылочку, засосала так жадно, будто понимала, что ее неумеха-мать рано или поздно своего добьется. Элизабет затаила дыхание, словно даже легкое дуновение воздуха могло вновь растревожить малютку. Этот ребенок – бомба замедленного действия. Одно неверное движение – и конец.
Доктор Мейсон предупреждал, что дети – это тяжкий труд, но оказалось, это даже не работа, это каторга. Маленькая правительница оказалась требовательной, как Нерон, и безумной, словно Людвиг Баварский. А еще этот рев. Из-за него Элизабет чувствовала себя ущербной. Хуже того, не исключено, что таким образом дочь демонстрировала свою нелюбовь. Уже в этом возрасте.
Закрыв глаза, она вспомнила свою родную мать: вечно прилипшая к нижней губе сигаретка и падающий с нее пепел – как раз в тот самый сотейник, который Элизабет только что вытащила из духовки. Да, и впрямь. Вполне возможно с младых ногтей невзлюбить свою мать.
Ко всему, ее изводило однообразие: покормить, искупать, перепеленать, успокоить, подержать вертикально, чтобы помочь срыгнуть, вытереть слюни, походить взад-вперед – короче, совершить массу движений. Многие занятия требуют повторений: тренировки на эрге под стук метронома, запуск фейерверков, но каждое длится не больше часа. А все, что происходило сейчас, грозило растянуться на годы.
Когда же малышка спала (то есть по большому счету никогда), нужно было успеть постирать пеленки, простерилизовать и подготовить бутылочки, сварить обед и в который раз свериться с книгой доктора Спока «Ребенок и уход за ним». За всеми этими делами она даже не успевала составить список, поскольку составление списка – это еще одно дело. Плюс ко всему ее основную работу никто не отменял.
Гастингс. Она с беспокойством поглядела на громоздящуюся в другом конце комнаты нетронутую стопку: блокноты, научные статьи, а рядом горы объемных трудов ее коллег, до которых попросту не доходят руки. Во время родов Элизабет сказала доктору Мейсону, что отказывается от анестезии. «Исключительно потому, что я – научный работник, – солгала она. – Хочу постоянно контролировать процесс». Но в действительности оплатить анестезию ей просто оказалось не по карману.
Откуда-то снизу долетел тихий, довольный вздох, и Элизабет с удивлением заметила, что ребенок спит. Боясь нарушить хрупкий младенческий сон, она застыла. Рассмотрела румяное личико, пухлые губки, тонкие светлые брови.
Прошел час; рука окончательно занемела. Элизабет восхищенно наблюдала за движениями детских губ, с которых словно готовились слететь объяснения.
Минуло еще два часа.
Подъем, скомандовала себе Элизабет.
Шевелись. Она наклонилась вперед, без усилий подняла себя и ребенка с кресла и, ни разу не оступившись, зашагала в спальню. Там забралась в постель, осторожно положив рядом спящую малышку. Смежила веки. Выдохнула. Провалилась в тяжелый сон без сновидений и спала, пока не проснулась дочь.
То есть, как показывали стрелки часов, приблизительно пять минут.
– У вас сейчас найдется время? – спросил доктор Боривиц в семь утра, когда Элизабет отворила ему дверь.
Он запрокинул голову, сделал шаг вперед и, прикидывая, куда бы ступить, пробрался через зону военных действий к дивану.
– Нет.
– Поймите, речь даже не о работе, – объяснил он. – У меня небольшой вопрос. Я так или иначе собирался вас навестить. Слышал, вы родили. – Доктор Боривиц окинул взглядом ее немытую голову, блузку, застегнутую не на ту пуговицу, обвисший живот. Щелкнув замком портфеля, он выудил сверток в подарочной упаковке. – Мои поздравления.
– Вы… вы принесли мне… подарок?
– Так, сущая мелочь.
– Доктор Боривиц, у вас есть дети?
Он отвел взгляд. И промолчал.
Элизабет открыла коробочку. Там лежали соска-пустышка и маленький плюшевый кролик.
– Спасибо. – Элизабет вдруг поняла, что рада его приходу. Она уже с месяц не общалась ни с одним взрослым человеком. – Как мило с вашей стороны.
– Совершенно не за что, – застеснялся доктор Боривиц. – Надеюсь, он… она… получит удовольствие.
– Она.
«Она»… как «чужая сторона», прокомментировал Шесть-Тридцать.
Гость достал из портфеля пачку бумаг.
– Доктор Боривиц, у меня была бессонная ночь, – извинилась Элизабет. – Сейчас не самое удачное время.
– Мисс Зотт… – умоляюще проговорил он и потупился. – Через два часа
