— Нет, папочка. Нет, папочка…
— Я видел, как ты курила! — проревел он. На этот раз он ударил ладонью так сильно, что она отлетела к кухонному столу, на который и улеглась спиной. Поясницу пронзила дикая боль. Солонка и перечница полетели на пол. Перечница разбилась. Черные цветы расцвели и исчезли у нее перед глазами. Звуки стали слишком громкими. Она увидела его лицо. Что-то в его лице. Он смотрел на ее грудь. И внезапно она поняла, что блузка вылезла из джинсов, что несколько пуговичек расстегнулись, и что бюстгальтера на ней нет… пока у нее был только один бюстгальтер, «пробный». Мыслями она перенеслась в дом на Нейболт-стрит, где Билл отдал ей свою футболку. Она знала, как выпирают ее груди под тонкой хлопчатобумажной тканью, но брошенные вскользь взгляды мальчишек ее не смущали; они казались совершенно естественными. А взгляд Билла — более чем естественным, теплым и желанным. Пусть даже и опасным.
Теперь же она ощущала вину, смешанную с ужасом. Так ли неправ ее отец? Разве не приходили к ней (ты была их потаскушкой) такие мысли? Дурные мысли? Те самые, о которых он говорил?
«Это не то же самое! Это не то же самое, как и (ты была их потаскушкой) взгляд, которым он сейчас смотрит на меня! Не то же самое!»
Она заправила блузку в джинсы.
— Бевви?
— Папочка, мы просто играли, вот и все. Мы играли… Мы… не делали ничего такого… ничего плохого. Мы…
— Я видел, как ты курила, — повторил он, шагнув к ней. Его взгляд скользнул по груди и узким, еще не округлившимся бедрам. Он заговорил нараспев, высоким голосом школьника, который напугал ее еще больше: — Девочка, которая жует жвачку, будет курить! Девочка, которая курит, будет пить! И девочка, которая пьет, все знают, что будет делать такая девочка!
— Я НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЛА! — закричала она, когда его руки легли ей на плечи. Он не сжимал их, не причинял ей боли. Руки были нежными. И почему-то это напугало Беверли больше всего.
— Беверли, — он говорил с неоспоримой, безумной логикой одержимого, — я видел тебя с мальчиками. Теперь ты хочешь сказать мне, что девочка делает с мальчиками в тех зарослях рядом со свалкой совсем не то, что девочка обычно делает, лежа на спине?
— Отстань от меня! — крикнула Беверли. Злость вырвалась из глубокой скважины, о существовании которой она не подозревала. Злость сине-желтым пламенем вспыхнула в голове. Мешала думать. Все те разы, когда он пугал ее; все те разы, когда он стыдил; все те разы, когда он причинял боль. — Просто отстань от меня!
— Не смей так говорить с папочкой. — В его голосе слышалось удивление.
— Я не делала того, о чем ты говоришь! Никогда не делала!
— Может, и нет. Может — да. Я собираюсь проверить и убедиться. Я знаю как. Снимай штаны.
— Нет.
Его глаза широко раскрылись, обнажив желтоватые белки вокруг темно-синих радужек.
— Что ты сказала?
— Я сказала — нет. — Он смотрел ей в глаза и, возможно, увидел ревущую в них злость, яркий факел бунта. — Кто тебе сказал?
— Бевви…
— Кто тебе сказал, что мы там играем? Незнакомец? Мужчина, одетый в оранжевое и серебристое? В перчатках? Он выглядел, как клоун, пусть даже он и не клоун? Как его звали?
— Бевви, тебе лучше остановиться…
— Нет, это тебе лучше остановиться.
Он взмахнул рукой, не открытой ладонью, а сжатым кулаком, с тем, чтобы врезать так врезать. Бевви присела. Кулак просвистел у нее над головой и ударил в стену. Отец заорал и отпустил ее, сунув кулак в рот. Она попятилась от него маленькими, семенящими шажками.
— Вернись сюда!
— Нет. Ты хочешь сделать мне больно. Я люблю тебя, папочка, но я тебя ненавижу, когда ты такой. Больше ты этого сделать не сможешь. Оно заставляет тебя это делать, ты пустил Оно в себя.
— Я не знаю, о чем ты говоришь, но тебе лучше подойти ко мне. Больше я просить не буду.
— Нет, — ответила Беверли и снова заплакала.
— Не заставляй меня подойти к тебе и привести сюда, Бевви. Ты станешь очень несчастной маленькой девочкой, если я это сделаю. Подойди ко мне.
— Скажи мне, кто тебе сказал, — ответила она, — и я подойду.
Он прыгнул на нее с такой кошачьей быстротой и ловкостью, что она, пусть этого и ждала, едва не попалась. Схватилась за ручку кухонной двери, приоткрыла на щель, в которую смогла проскользнуть, и помчалась по коридору к парадной двери так же быстро, как двадцать семь лет спустя будет убегать от миссис Керш. За ее спиной Эл Марш врезался в дверь, вновь захлопнул ее, по центру появилась трещина.
— НЕМЕДЛЕННО ВЕРНИСЬ, БЕВВИ! — проорал он, распахивая дверь и бросаясь за ней.
Парадную дверь закрыли на задвижку: Беверли вошла в квартиру через черный ход. Ее руки тряслись. Одной она пыталась открыть задвижку, другой понапрасну дергала ручку. За спиной вновь заорал отец; звериным (снять штаны с потаскушки) криком. Наконец она повернула барашек задвижки, и парадная дверь распахнулась.
Горячий воздух ходил взад-вперед по горлу. Беверли обернулась и увидела, что отец совсем рядом, тянется к ней, улыбаясь и корча рожи, с торчащими изо рта лошадиными желтоватыми зубами.
Беверли проскочила через сетчатую дверь и почувствовала, как его пальцы скользнули по ее блузке, ни за что не зацепившись. Онаслетела со ступенек, потеряла равновесие, распласталась на бетонной дорожке, ободрав оба колена.
— НЕМЕДЛЕННО ВЕРНИСЬ, БЕВВИ, ПОКА Я РЕМНЕМ НЕ СПУСТИЛ С ТЕБЯ ШКУРУ!
Он сошел по ступенькам, а она поднялась, с дырками на обеих штанинах,
(снимай штаны) из коленок сочилась кровь, обнажившиеся нервные окончания пели: «Вперед, Христово воинство». Беверли оглянулась — он уже надвигался на нее, Эл Марш, уборщик и техник-смотритель, неприметный мужчина, одетый в брюки цвета хаки и рубашку того же цвета с двумя нагрудными, с клапанами, карманами, кольцо с ключами цепочкой крепилось к его ремню, волосы развевались. Но в глазах его не было, не было того Эла Марша, который тер ей спинку и бил в живот (а делал он и то, и другое, потому что она его тревожила, очень тревожила), не было того Эла Марша, который однажды попытался заплести ей, семилетней, косичку (получилось хуже некуда, но потом они смеялись на пару, глядя в зеркало на торчащие во все стороны волосы), который по воскресеньям готовил потрясающий гоголь-моголь с корицей, гораздо вкуснее того, что продавали за четвертак в «Кафе-мороженом» Дерри, не было фигуры-отца, мужского начала в ее жизни, образа, лишенного всякой сексуальной примеси. Все это в глазах отсутствовало напрочь. Она видела в них только жажду убийства. Она видела в них Оно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
