Вечером этого дня Бек-Ярык сидел, свеся голову, и думал. На взошедшего в шатер Ваську поднял тяжелые, скорбные глаза.
— Куда теперь? — спросил Васька. Бегство, бессонные ночи, скудная, сухомятью, еда у кизячных костров сблизили оглана с его сотником почти до состояния дружбы.
Бек-Ярык поглядел смуро, подумал, покивал головою. Ответил:
— На Русь! Больше некуда! Авось примут к себе! Тебя же посылаю в Литву. Отыщи Тохтамыша! Узнай, как там и что! Сумеешь?
Васька в свою очередь нагнул голову. Сумеречно подумалось о том, что его возвращение домой откладывается снова на неопределенный срок. Но и предать Бек-Ярыка сейчас, в этот миг его униженья и позора, не мог. Поглядел в глаза, ответил честно:
— Сумею! — И больше говорить было не о чем. Васька постоял еще, помялся. Молча принял протянутый ему кошель с серебром и вышел вон, кивнув на последний возглас оглана:
— Ратных, кого надобно, из своей сотни возьми!
Васька бледно усмехнулся при слове "сотня". От сотни оставалось восемь душ, и пятеро из них — тяжко раненные…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
На Москве обо всем, что происходило на далеком Кавказе, сперва не ведали вовсе. Во всяком случае, еще в мае и даже в июне о битве на Тереке тут попросту не знали. Знали только, что царь Тохтамыш ушел воевать с Железным Хромцом, Темерь-Аксаком, куда-то за Кавказские горы. Ушел и ушел! И то уже было хорошо, что далеко от нас! Копали ров, готовились к покосу, косили, в сухмень пережили очередной пожар, потом деятельно рубили новые хоромы взамен сгоревших. Тревожные слухи начали доходить только в июле, когда выяснилось, что Темерь-Аксак не только разбил Тохтамыша, но и преследует остатки его войск, продвигаясь к северу, и уже дошел до Самарской луки, все уничтожая на своем пути.
Старик Федор Кошка нынче болел, оставался дома, а без него ордынская почта работала плохо, вести запаздывали, доходя, когда уже поздно становило что-либо решать.
Прознавши о поражении Тохтамышевом (размеров этого разгрома никто еще представить себе не мог), балагурили, поминали давешнее московское взятие, толковали о том, что так-де ему, разбойнику, и нать! На татаринов с ордынского двора в Кремнике поглядывали с лукавым прищуром. Однако больше занимала и бояр, и посад судьба князей суздальских да неодоленные новогородцы, снова начавшие подымать голову. Тревожил и Витовт. Софьин возок провожали в улицах косыми взглядами. Василий бесился, а что содеешь? "Мнения народного" воинской силою изменить не можно!
Иван Федоров тоже, как и все, был в хлопотах. С пожара слегла государыня-мать, приходилось разрываться между двумя службами, владычной и княжой, да сверх того вести хозяйство в Островом, где уже начинал поспевать хлеб. А на жатве господину не быть — недостанет и хлеба! И потому слухи о Темерь-Аксаке так же мало занимали его, как и других.
Замятия началась в торгу, среди купцов, когда дошли от убеглых гостей торговых прямые известия о Тимуровых зверствах в Поволжье. Паника перекинулась на посад. Известно: чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу. Тех, кто вчера еще подсмеивался над Тохтамышевыми злоключениями, охватил страх. Вспомнили вдруг, что Владимирская Русь считается ордынским улусом и, как таковая, очень может быть разгромлена Тимуром. Кучками собирались в улицах, стояли у княжого двора, у митрополичьих хором. Василий мотался в седле, спешно стягивая дружины для защиты столицы. Про себя знал, что против Тимуровых орд с наличными силами все одно не устоять. Ночами плакал от бешенства, тряс за плечи Софью, не желавшую покидать Москвы, кричал, сдерживая голос:
— Уезжай! Сына увози!
Но Софья, исхудавшая в супружеских любовных безумствах, упорно не желала бежать из города, веря в неодолимость белокаменных стен и башен.
— Не для того строят города и обносят стенами, чтобы после бежать из них! — говорила она упрямо, глядя почти с ненавистью в глаза Василию. — Ежели бы батюшка сдавал Вильну при каждом немецком нахождении, давно бы и вся Литва принадлежала Ордену! Дак то — рыцари! А тут степняки, какие-то чагатаи, и ты боишься их?!
Ночью они лежали рядом, обнявшись, и Соня тихо плакала, просила:
— Не бросай меня! Не оставляй одну! Посадские мужики меня не любят! Из-за батюшки! И бояре…
Она начинала перечислять своих истинных и воображаемых врагов. Василий закрывал ей рот поцелуем:
— Спи! Ты моя венчанная жена, кому я тебя отдам? Чать, я не Тимур, не Тохтамыш, гарема у меня нет и десятка жен тоже! А што не любят… То образуется… Спи!
Она прижималась к нему, вздрагивая, прятала страх в его сильных мужских объятиях, в слезах засыпала. Василий лежал, обнимая жену, и думал, что полков все одно не собрать, а дружины бояр и самого князя противу Тимура не выстанут. Уже дошли известия, теперь отнюдь не встречаемые насмешкою, что Тимур неодолим, что его рати захватили многие земли, что он чтит своего бога и безжалостно казнит всех, кто не бесерменской веры, и что с его победою настанет конец православному христианству, а значит, и конец Владимирской Руси. Владычный летописец записывал потом перечень "царств и княжеств", завоеванных Железным Хромцом:
"А се имена тем землям и царствам, их же попленил Темирь Аксак: Чагадае, Хурусуне, Голустани, Китай, Синяя Орда, Ширазы, Испаган, Орначь, Гилян, Сизь, Шибран, Шамахи, Савас, Арзунум, Тефлизи, Тев-ризи, Гурзустани, Обези, Гурзии, Багдать, Темирькабы, рекше Железная врата, и Усурию, и Вавилонское царство, иде же Навходнасор был, иже Иерусалим пленил и трех отрок, и Севастию, иде же мучени сорок мученик, и Армению Великую, иде же был Григорий епископ, и Дамаск Великий, и Сарай Великий. Со всех сих земель Темирь Аксак дани и оброкы имаше, и на войну ходять с ним"[10].
Василий лежал, слыша под рукою, как Софья, наплакавшись, начинает засыпать, и силился представить себе все эти неизмеримые пространства Ирана, Хузистана, Мавераннахра, Хорезма, Багдада и Шемахи, неведомые ему Кавказские горы, восточные города, наверно похожие на Сарай, но несравненно более пышные, завоеванные Тимуром, и башни, сложенные когда-то из живых людей, оскалившиеся черепа в развалах глины, начиная понимать ужас иных своих бояринов, что, дай им волю, тотчас разбежались бы, забиваясь куда-нибудь в леса, за Устюг, а то и за Камень, лишь бы спасти голову от Темир-Аксакова нахождения…
И Русь снова в развалинах? В пепле сожженных городов, обезлюженная, как два столетья назад, после Батыева погрома? И все попусту? И батюшкина победа на Дону, и строительство городов, и умножившиеся силы, и мужики, которых толпами погонят в полон?
Он сжимал зубы, сильнее прижимал к себе сонную Софью. "Не отдам!" — шептал и не ведал, что вершить в днешней беде. И не ведали того думные бояре, не ведал сам Федор Кошка, никогда не имевший дела с Железным Хромцом.
В Москву, ручейками, продолжали подходить созываемые отовсюду дружины. Спешно поправляли стены, завозили снедный и ратный запас, дрова и сено, чтобы при нужде было мочно выстоять в осаде зиму, не погибнув от голода и холода. Кметей с воеводами тотчас отправляли к Коломне, стеречь переправы через Оку и, как древле, как встарь, оставляя на волю судеб и захватчиков Рязанское княжество.
Весть о разгроме Ельца, ставшего новым Козельском, обрушилась на Москву как гром с небес, как первый вал надвигающейся бури. Передавали, что елецкий князь, с жалкою дружиной своей, героически пал в битве на валах города, что все жители Ельца перебиты или взяты в полон, а город сожжен и едва ли не сровнен с землей… После Ельца настанет черед Тулы, потом Рязани, а там и Москвы. В городе уже начиналась паника. Как устоять? Беспрерывно заседала боярская Дума, каждый предлагал свое, и все понимали — не справиться! И бежать не можно, и так же не можно остановить Тимура, ежели он захочет двинуться дальше. И уже подступило безумие, уже москвичи готовы были ринуть в неоглядный, неостановимый бег.
И тут выход подсказал митрополит Киприан, предложив перенести в Москву из Владимира чудотворный образ Пречистой Богоматери, когда-то привезенный во Владимир из Киева Андреем Боголюбским, в те еще, досельные времена, а в Киев доставленный из Цареграда, и писанный едва ли не самим евангелистом Лукой или хотя являвшийся "противнем" (копией) того, древнего образа.
Лик Киприана, когда он говорил это, был ясен и тверд. Византиец верил в заступничество Богоматери, и эта вера придавала силу его словам, когда он поминал, как Богоматерь спасла Царьград, распростерши над городом свой покров, и эта вера остановила панику, спасла Москву от позорного бегства.
Уже назавтра, под звон колоколов всего города, люди молились в церквах, ожидая чуда и заставляя себя поверить в чудо.
Сия бо избавляет вся христианыОт глада и от пагубы,От труса и потопа,От огня и меча,И от нахождения поганых,И от нападения иноплеменник,И от межиусобныя рати,И от напрасный смерти,И от всякого зла, находящего на нас,Но точию с верою призовем Имя Бя на помощь.И со усердием помолимся Ей,И не погрешим прошения нашего! —
это говорил Киприан с амвона Успенской церкви плотно набившемуся в храм и обступившему его снаружи народу.
