Лифт, засыпанный мусором, скорее всего, под завязку до девятого этажа, не работал уже несколько лет. Так, это нам знакомо! Ничего страшного! Значит так, сперва надо сделать вид, что идёшь только на третий этаж. Это ж не высоко?! Потом ещё на третий… и ещё… и все дела!
Аделаида долго не могла отдышаться. Третий, третий и ещё раз третий не помогли. Очень высоко. Наконец, дыхание пришло в норму.
Алина Николаевна открыла не сразу. Видно было, что она внимательно разглядывает силуэт в дверной глазок. Наконец, загремели ключи, и дверь с шорохом приоткрылась.
– Аа-а… это ты… – разочарованно протянула она, – как ты здесь оказалась? Что-то случилось?
Аделаида подумала, что учительница не узнаёт её в полумраке подъезда, и поэтому не приглашает войти.
– Здравствуйте, Алина Николаевна! Это Аделаида!
– Я вижу! Что-то случилось? – Белкина говорила так спокойно, словно Аделаида жила на соседней с ней площадке, или этажом ниже, и они встречались три раза на дню у заколоченных дверей лифта. Словно на улице вовсе не было грозы, а Аделаида не стояла перед ней вся мокрая, со слипшимися волосами.
– Ничего не случилось. Сказали, что вы заболели, и я пришла навестить. Вот я вам и покушать принесла, – от бесстрастных глаз химички Аделаида растерялась так, что забыла слово «гостинцы».
– Не надо мне ничего! – Алина Николаевна продолжала разговаривать, просовывая тонкий, как клюв нос в приоткрытую дверную щель.
– Да тут ничего особенного нет… – она совсем смутилась и не знала, как вести себя дальше, о чём говорить. Аделаида никак не ожидала, что кто-то может не пригласить войти, не взять гостинцы, – вот мама положила вам апельсинов, печенье… – Аделаида протянула химичке целлофановый пакет, сквозь который просвечивали оранжевые апельсины и большой бумажный фунтик, в каких в гастрономе взвешивали конфеты. Казалось, Алина Николаевна не видит ни протянутого ей пакета, ни то, что с разлохмаченной головы её ученицы по шее стекают противные капли.
Капли же между тем стали забегать прямо между лопаток. Аделаиду начал бить озноб. «Неужели, – с удивлением подумала она, – неужели моя учительница не угостит меня чаем?! Блин! Ну, холодно же!».
Белкина продолжала в щель наблюдать за «слабой ученицей», не тянущей даже на «четвёрку» прозрачным, рыбьим взглядом:
– Передай маме большое спасибо и скажи ей, что я не голодна. У меня всё есть, – видно химичке надоело рассматривать мокрую Аделаиду, – ты извини, но у меня кружится голова и мне надо прилечь!
Дверь захлопнулась. В замке захрюкал ключ.
Аделаида в который раз за всю свою недолгую жизнь отказывалась верить тому, что происходило. Органы чувств, конечно, могли обманывать, но только по одному! Глаза видели закрытую дверь, уши услышали, как звенела связка ключей, и на ощупь дверь тоже была заперта. Однако…
Самое странное – ей совсем не хотелось плакать и даже не было обидно. Она поймала себя на мысли, что в глубине души чувствовала, знала – всё будет именно так. Вот только что ещё будет дождь и ветер, предположить никак не могла. Она снова развеселилась. Вообще-то, если говорить честно – под дождём было гора-а-аздо лучше, чем на холодной кухне химички и её твёрдыми пряниками в коробке из-под чешских туфель… «Это даже хорошо! – Аделаида бодро обходила большие лужи в незаасфальтированном микрорайоне. Не то, чтоб микрорайон был очень новым, ему явно было не менее семи-восьми лет, но в Городе просто не принято было класть асфальт за ненадобностью. – Точно! Это хорошо, что она меня не впустила. В сто раз лучше идти теперь мокрой домой, чем сидеть с Белкиной на кухне и толочь воду в ступе, типа „ты должна подтянуться“, „надо быть серьёзней!“, „тебе химию на вступительных сдавать!“, „ты, наверное, можешь, когда хочешь“, „посмотри, как хорошо учится Андрюша Буйнов“ и другие обороты речи из кладезя учительской мудрости. Я сходила? Всё! Маме не к чему будет придраться. Уж это не моя вина, что она меня не впустила. С другой стороны, – почти весело размышляла Аделаида, – неужели найдётся какая-нибудь, хотя бы одна причина, по которой можно не впустить в дом человека? Чего испугалась Белкина? Может быть, подумала, что назавтра весь прогнивший насквозь Город узнает о моём приходе и о даче „взятки“ в виде апельсинов с „барбарисками“? Наверное, так. Она, как и все в этом Городе, не хочет „опорочить своё честное имя“! Как там мама учила? „Лучше потерять голову, чем честь!“ Вот Белкина потерять „честь“ и побоялась. Нормально… Белкину никто не осудит за то, что она меня не впустила к себе „в дом“! В „хороших“ домах Города совсем наоборот – её будут уважать ещё больше за „принципиальность“, „честность“, „строгость и владение собой“! Ну, да… в их глазах она с честью несёт имя гордое учителя! Зато в „неприличных“ домах, в „неблагополучных“, как называет их мама, скорее всего не поверят, что учительница не впустила в дом свою ученицу. Но, с другой стороны, и мама меня послала „найти общий язык со своим преподавателем“. Кто же теперь прав? Мама, приказавшая „найти язык“ при помощи апельсинов, или Белкина, не захотевшая играть по маминым нотам? Опять ничего не понятно… Интересно – когда я вырасту, я научусь делать такие же финты или это ещё не у каждого получается?»
Ох! Подумаешь: не впустили тебя! – мама ни капельки не расстроилась, когда чихающая, но подсохшая по пути Аделаида возникла на пороге. Мама даже ни в лице не изменилась, не стала говорить про «плохих» и «хороших» учеников, которых «пускают в дом». Она неопределённым жестом лениво махнула рукой:
Большое дело! Может, это и к лучшему… У неё заразное вирусное заболевание! Правильно сделала, что не впустила! Ты сделала то, что надо, и твоя совесть чиста: ты пошла? Пошла! Навестила! Она это поняла? Поняла! Всё!
Глава 9
В жизни Аделаиды школа играла две совершенно противоположные роли.
Несмотря на то, что она, несомненно, была основным источником Аделаидиных горестей, всё же именно школа и являлась единственной отдушиной в её жизни – отпрыска «известных в Городе» родителей. В старших классах контакты во дворе свелись на нет. Кети, которая те несколько лет, пока Аделаида ходила к Алине Карловне, помогала ей заниматься музыкой, переехала в другой город. Говорили, что у неё обнаружились большие музыкальные способности, и родители отослали её к родственникам в Большой Город, чтоб она могла продолжить учёбу. Аделаида даже не представляла себе, как можно у родственников жить постоянно? Засыпать и просыпаться в чужом доме. К ним раньше приезжал папин брат Янис, но только переночевать. Несколько раз приезжали двоюродные братья, но тоже на несколько дней. Вот и все контакты! Нет, они, конечно, всей семьёй по праздникам ходили в гости к знакомым, на несколько часов.
– В гостях хорошо, а дома лу-у-учше! – всегда говорила она, ворочая ключом в замке входной двери.
– Да, – отвечала Аделаида, снимая с отёкших ног туфли.
– У каждого человека должен быть свой дом! – Продолжала развивать тему мама. Она снимала с себя «выходные вещи» и облачалась в старый байковый халат.
Мама любила штопать. Они никогда просто не зашивала дырки, а натягивала вешь на лампочку и начинала делать иголкой ныряющие движение по ткани. Потом поворачивала вещь и снова делала то же самое. Нитки никогда по цвету не подходили. Если это была красная ткань, мама могла штопать розовыми нитками, оранжевыми. Когда нитка становилась короткой, мама не меняла её. Она просовывала иголку и при каждом стежке снова и снова продевала огрызок нитки в ушко. Так на месте маленькой-маленькой, почти не видной дырочки образовывалась огромная яркая латка.
Дом – это где человек чувствует себя комфортно, спокойно. Может отдохнуть. Разве где-нибудь может быть лучше, чем дома?
Ну… ну, дома, конечно, неплохо, особенно если мама на работе, а в принципе, Аделаида и в гостях ещё посидела бы немного! Очень даже интересно. Все сидят за столом, разговаривают. Угощают друг друга. И мама, и папа, и их друзья в хорошем настроении, шутят, улыбаются. Лучше всех в гостях у тёти Анны, у маминой подруги. Она работает главврачом Женской консультации. «Именно поэтому она накрывает такие столы! – объясняет мама. – Конечно! Если ей целую индюшку дарят, постоянно то конфеты приносят, то взятки дают! А у нас откуда все эти вещи?! Всё, что у нас в доме есть, мы с папой наживали своим трудом! Мне когда дали квартиру, у нас только четыре стены было, и спали мы на раскладушке вдвоём! Ей что?! Ей несут и несут, несут и несут! Поэтому говорю – поступишь в Мединститут – всё у тебя будет! Не поступишь – останешься у разбитого корыта!». Но Аделаида вовсе не из-за шикарных столов любила бывать у тёти Анны, а потому, что её дочка, старше Аделаиды на пять лет, была очень мила с ней. Никогда не обзывала, всегда что-то дарила и очень хорошо играла на пианино. Не как Аделаида, усевшись бетонной стеной, негнущимися пальцами выводила: «Си-ля-соль-фа-ми-ре-до-о-о-о», а очень быстро, с душой, раскачиваясь от удовольствия, доставляемого самой себе. Играл замечательно и её папа, муж тёти Анны. Играл только весёлую музыку и прямо подпрыгивал на стуле. Как-то раз Аделаиде папа сказал, что дядя Вова не знает нот и играет сам просто так. Не то, чтобы папа был удивлён, или восхищён. Отнюдь! Так он принципиально называет мужа тёти Анны не Кижнер, а «Гижнэр». «Тиж» на турецком ненормальный.
