Например, Белову вменялось в вину принадлежность к партии левых эсеров Туркестана. Однако документы свидетельствуют, что он этого факте своей биографии никогда не скрывал, отражая его в соответствующих графах служебных анкет. Как и то обстоятельство, что начиная с марта 1917 года активно боролся за установление Советской власти в Туркестане. Обвинение же в формировании совместно с другими военачальниками РККА военного и параллельного центров эсеровской организации объективно ничем не было подтверждено. Упомянутым в приговоре функционерам партии левых эсеров – Я.М. Фишману (коринженер), М.Д. Великанову, И.К. Грязнову, Н.А. Ефимову (все трое перед арестом имели воинское звание «комкор») на следствии по их дедам подобное обвинение вообще не предъявлялось.
С принадлежностью И.П. Белова к организации так называемых правых и его контактах с ее лидером Н.И. Бухариным, от которого он якобы получал директивы об усилении антисоветской работы, тоже произошла серьезная неувязка. Сам Бухарин об участии Ивана Панфиловича в правой оппозиции показаний не давал, как и прочие подследственные, проходившие по этому процессу – М.С. Чудов, А.Ф. Кадацкий и другие. Относительно же связи Белова с руководителем заграничной Трудовой Крестьянской партии, то она также не подтвердилась материалами проверки.
Одним из тяжелых обвинений военнослужащего Белова являлось обвинение в шпионаже. Основывалось оно на показаниях, прежде всего Б.Н. Иванова, через которого, а также через Н.А. Паскуцкого, И.В. Запорожца и В.Н. Черневского он передавал сведения о Красной Армии английской разведке. Главное лицо по этому пункту обвинения – Борис Николаевич Иванов, дивинтендант, до ареста состоявший в резерве отдела кадров НКВД СССР – на суде в августе 1938 года от этих своих показаний отказался, как от вымышленных, и виновным себя не признал. Трое остальных (Паскуцкий, Запорожец и Черневский) факта передачи через них иностранным разведкам сведений об СССР и РККА не подтвердили.
Как не подтвердилось обвинение Белова в том, что он занимался активной вербовкой новых, членов в состав военно-эсеровской организации. Например, в ходе предварительного следствия его заставили написать, что он лично завербовал следующих лиц из командно-политического состава РККА: комкора И.Р. Апанасенко, комдивов В.П. Добровольского, А.А. Инно, И.Д. Капуловского, Ю.В. Саблина, И.Д. Флоровского, комбригов А.С. Зайцева, Л.В. Картаева, С.А. Красовского. Из них Апанасенко и Красовский аресту совсем не подвергались, а остальные из названных командиров, будучи арестованными, не подтвердили показаний Белова о том, что они были им вовлечены в антисоветский заговор.
Изучение материалов дела по обвинению И.П. Белова позволяет сделать вывод о том, что он, давая показания следователю, сочиняя «роман» (то есть собственноручные показания), оговаривая себя и других на допросах и очных ставках, согласившись подтвердить все это на суде, тем самым надеялся на определенное снисхождение к себе: ведь он же признался во всем, что пытался отрицать в первый день ареста в присутствии Сталина и других членов Политбюро ЦК ВКП(б). Белов очень хотел, чтобы о его признательных показаниях доложили Сталину, и он неоднократно, до самых последних дней своей жизни, просил следователей о встрече о ним, надеясь, видимо, заручиться благосклонностью вождя, а значит получить шанс на сохранение жизни.
Чрезвычайно интересные сведения на сей счет содержатся в деле по обвинению бывшего начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР комбрига Н.Н. Федорова, осужденного Военной коллегией в феврале 1940 года к высшей мере наказания. В заявлении на имя заместителя наркома внутренних дел от 30 ноября 1938 года он писал: «Однажды я Вам начал докладывать о заявлении Белова, сделанным им после приговора его ВК (Военной коллегией. – Н.Ч.) к расстрелу. Я доложил Вам, что записку Белова на имя И.В. Сталина взял на ВК у прокурора Шапиро и что он с ней сделал, неизвестно. Вы сказали о том, что Белов возможно не обо всем дал показания и затем прервали мой доклад… У меня остались не доложенные показания Белова от 27 июля…»
Из этого заявления Федорова видно, что Белова не прекращали допрашивать вплоть до самого суда, требуя от него все новых и новых признаний. О нем Федоров упоминает и в своих собственноручных показаниях от 2 декабря 1938 года: «К целому ряду показаний отношение было подозрительное, а в НКО (народный комиссариат обороны. – Н.Ч.) просто не верили ряду показаний арестованных… К таким арестованным надо отнести Дыбенко, Левандовский, Хрипин, Халепский, Ткалун, Орлов (Наморси) и отчасти последнее время Белов, о показаниях которого я имел в виду также доложить И.В. Сталину, о чем я говорил даже Фриновскому…»[84]
Спустя год, в собственноручных показаниях от 11 декабря 1939 года Федоров вновь упоминает имя Белова. Он указывает, что следователи Казакевич и Агас перед расстрелом еще раз допросили его и он дал им показания на ряд крупных работников. Однако эти показания следователи доложили Федорову уже после приведения приговора в исполнение[85].
О грубейших нарушениях требований УПК РСФСР при расследовании обстоятельств дела Белова говорит тот факт, что обвинение ему было предъявлено официально только 27 июля 1938 года, то есть через шесть с половиной месяцев после его ареста и за два дня до суда. К тому же по окончании следствия он не был ознакомлен с материалами дела, чего требовала статья 206 УПК.
Относительно записки Белова Сталину на заседании Военной коллегии. Конкретного ее содержания мы не знаем и, по всей видимости, никогда не узнаем, но известно другое: до Сталина она не дошла, осев в бумагах Ежова. И все-таки предположим, что когда-нибудь и этот документ увидит свет и мы узнаем, о чем просил вождя народов накануне своего смертного часа командарм 1-го ранга Белов. Обстоятельства же передачи записки осветил бывший начальник 1-го спецотдела НКВД СССР И.И. Шапиро, о котором выше упоминает Федоров. Будучи арестован, Шапиро в собственноручных показаниях от 29 декабря 1938 года свидетельствует:
«Всякий материал, который каким-то образом мог бы показать отрицательные стороны руководства НКВД, тщательно скрывался… После заседания Военной коллегии Белов (бывший командующий Белорусским военным округом) подал через председателя суда Ульриха заявление на имя тов. Сталина, в котором он просил уделить ему несколько минут для передачи чрезвычайно важного сообщения государственного значения. Докладывая Ежову о том, как прошло заседание Военной коллегии я, между прочим, доложил ему и о заявлении Белова. Ежов страшно разволновался: «Зачем приняли от него заявление, поезжайте сейчас в Лефортово, возьмите у Ульриха и привезите мне это заявление». Я выполнил поручение Ежова, получил у Ульриха заявление Белова и привез его Ежову, полагая, что Ежов его направит срочно в ЦК. Заявление это тов. Сталину не было передано (я это заявление через довольно долгий промежуток времени видел среди бумаг Ежова). Сам Ежов даже не вызывал и не опросил Белова по поводу его заявления и Белов в тот же вечер был расстрелян»[86].
Здесь все предельно ясно, кроме одного – почему это так сильно разволновался Ежов? Какие такие сведения, порочащие честь мундира НКВД и лично наркома Ежова, мог сообщить арестант Белов Сталину? Если это касается применения насилия к подследственным, так ведь ни кто иной, как сам Сталин подписал в 1937 году директиву карательным органам о возможности использования его в отношении к неразоружившимся «врагам народа». Или Белов, как и командарм Федько, хотел сообщить вождю партии о том, что в органах НКВД сидят истинные враги народа, планомерно уничтожающие его лучших представителей, в чем он мог убедиться, анализируя события целого года – от процесса над Тухачевским до суда над ним самим? Вторая версия кажется нам более предпочтительной, ибо только этим можно объяснить волнение Ежова и решимость Белова сообщить Сталину сведения государственного значения. Причем не письменно, а в устной форме при личной встрече.
В судебном заседании, которое заняло всего 20 минут. Бедов признал себя виновным и показания, данные им на предварительном следствии, подтвердил. В протоколе заседания указано, что когда подсудимому предоставили последнее слово, то он сказал, что у него есть дополнительные показания, которые он хотел бы дать в присутствии вождя народов Сталина. Получив «вышку» от Ульриха, с которым он год тому назад судил Тухачевского со товарищи, Белов подошел к своему последнему жизненному рубежу относительно спокойным, уже не надеясь на помощь со стороны Сталина. Его записка Генсеку была последней попыткой спасти жизнь, но и она оказалась тщетной. Известно, что при расстреле Белова и других военачальников, осужденных к смерти в тот же день (29 июля 1938 года), присутствовал лично Ежов. Он каждого приговоренного спрашивал, нет ли у него что сказать. Белов на подобный вопрос к себе ответил: «Нет, теперь уже здесь нечего»[87].
