Посетили затем «Экспериментальный театр» в помещении Городской Думы… Потом слушали лекцию Луначарского…
А однажды Стрижов таинственно сообщил:
— Сегодня ты умрешь от восторга! Пошли!
— Куда?
— А вот увидишь. Пошли, говорю!
Петроградское объединение писателей «Содружество» устраивало по четвергам литературные чтения, они происходили на квартире одного из «содружников». Это тоже было своеобразием тех времен. Каждый четверг вечером в квартире на Спасской улице, дом 5, были гостеприимно открыты двери для всех желающих. Хозяин встречал каждого и провожал в ярко освещенную комнату, где было много стульев, в углу сверкал крышкой рояль, на столе для посетителей был налит чай, тут же предусмотрительно положена стопка чистой бумаги и с десяток остро отточенных карандашей — для заметок при чтении, если кто не запасся блокнотом.
Стрижов, оказывается, знал здесь всех наперечет. Он негромко называл Мише фамилии, а Миша ахал, удивлялся и смотрел во все глаза.
— Видишь, с такой буйной шевелюрой и глубокими пролысинами на лбу? Свентицкий, критик. Рядом с ним Лавренев, у которого кот на коленях. Читал «Сорок первый»?
— А эта, с челкой? Низенькая?
— Сейфуллина. Неужели не узнал? Ее портреты есть в журналах. А тот, у окна, худощавый, — это поэт Браун, он сегодня будет новые стихи читать. А с бородой, кряжистый — Шишков Вячеслав Яковлевич. Вот мастер свои произведения читать! Заслушаешься! А к нему подошел, разговаривает… видишь, с усиками? Это Михаил Козаков. Рассказы пишет. Рождественского чего-то нет сегодня. Хотя он всегда опаздывает.
— Удивительно все-таки, — вздохнул Марков, — вот состаримся мы и будем вспоминать: такого-то впервые я встретил, помнится, в таком-то году…
— Ну вот еще! — вдруг обиделся Стрижов. — Мы никогда не состаримся!
В этот вечер приятели очень поздно возвращались домой. Стрижов провожал Мишу до самых дверей парадного и непрерывно декламировал: он знал множество стихотворений, особенно современных поэтов.
Улицы были почти безлюдны в этот поздний час. Но завидев шумную ватагу молодежи, наполнившую визгом, гамом, пением всю улицу, Стрижов поспешил с пафосом провозгласить:
И в живом человечьем потокеЧеловечье лицо разглядеть!
— Это я знаю, — обрадовался Марков, — это Садофьева!
— Угадал, его. Не все, братец ты мой, наши пролетарские поэты пишут в мировых масштабах, вон они о чем — вглядываются в лица! А это знаешь:
Что же! Смотреть и молчать?Жить и в борьбу не втянуться?
— Женька! А ведь здорово? Ты мне завтра напомни, я себе в тетрадь запишу. Чье это? Александровского? А он где? В Москве? Знаешь, мне ужасно понравилось на «четверге»! Вот уж никак не думал, что Сейфуллина здесь живет!
— На улице Халтурина. Лавренев — на набережной Рошаля.
— А Крайский?
— У Крайского я сколько раз бывал. Он на проспекте Маклина. Он ведь все с молодежью возится.
— А сегодня в «Содружестве»? Там и курсанты были, и матрос один был, студента знакомого я видел…
Марков остановился на Литейном мосту.
— Женя! А ведь хорошо жить! Как ты думаешь… Сейчас у нас двадцатый век. А в двадцать первом коммунизм устроят?
— Чудик! Тоже мне — в двадцать первом! Да он буквально в преддверии! Вот-вот мировая революция грянет. Ты что думаешь — в других странах рабочие дураки? Смотреть будут?
— Я в газете читал — буржуазия у них опять шевелится, опять войну готовит.
— Ну и готовит! Ну и пожалуйста! Одну войну устроят — четверть мира осознает. Вторую войну устроят — все люди осознают. На том песенка капиталистов и будет спета.
— Я тоже уверен. А сами-то они неужели не понимают?
Маркову нравилась решительность Стрижова. И хотя сам он знал все то, что говорил Стрижов, сам был тех же взглядов, но Маркову нравилось слушать. Когда другой приводил эти доводы, Маркову они казались еще несомненнее, еще тверже.
Ночь стояла холодная, на Неве ветер так и пронизывал. Одетые один в плохонькую курточку, другой в перешитое из отцовского нелепого цвета пальто, ветром подбитое, оба голодные (даже не решились выпить чаю с печеньем, хотя им предлагали), оба без копейки в кармане и без каких-нибудь перспектив на этот счет в ближайшем будущем, с одними только широкими планами и мечтами, они беспрекословно верили в несокрушимость советского строя, в неминуемую гибель капитализма, в мировую революцию. Жизнь была им впору, невзгодами их трудно было напугать — всякое видали, всякого хлебнули. Молодые, но прошедшие уже длинный боевой путь и жесткие испытания, они были полны гордости, уверенности, сознания силы, они вглядывались в неспокойную водную пучину, в сердитое черное небо — и до исступления, до того, что зубы стискивались, кровь приливала к лицу хотели поторопить, подтолкнуть время. Скорей же! Ну же, скорей!
Поэтому и сами они торопились. Все увидеть! Все впитать!
Выставка фарфора. Выставка кружев в бывшем особняке Бобринского. Диспут в клубе «Коминтерн» на Невском. Воспоминания о Тургеневе знаменитого Кони в Пушкинском доме. Лекция приехавшего из Москвы Маяковского «А ну вас к черту». Всюду надо успеть. Все захватывает.
На лекции Маяковского было шумно, скандально. Маркову Маяковский понравился, а Стрижов рассердился:
— Очень хамит.
— Прикажешь ему по-французски изъясняться? Дамам ручки целовать?
Стрижов всюду дорогу отыщет и, если Маркову не хочется куда-нибудь пойти, явится на Выборгскую, уговорит, вытащит.
— Все нужно видеть, во всем участвовать! Оксана, правильно я говорю?
И Оксана тоже начнет уговаривать. Не хочешь, да пойдешь.
Марков помнит, как они весь день потратили, участвуя в праздновании пятилетнего юбилея Петрогосиздата. Сначала был парад моряков-курсантов. Парад собрал много зрителей, весь Невский был запружен толпой. Парад начался у Дома книги. Потом направились ко Дворцу труда. Было нарядно, живописно, красочно. Женька Стрижов всю дорогу острил, читал стихи и пел. После митинга перед Дворцом труда карнавальное шествие двинулось на Петроградскую сторону, на Гатчинскую улицу, к типографии «Печатный двор». Вечером было чествование героев труда и в заключение концерт.
Вернулся Марков поздно. Оксана уже спала, но сразу же проснулась, вскочила и стала хлопотать.
— Бедняжечка! Весь день, поди, ничего не ел!
— Ничего не попишешь, — важничал Марков, — праздник-то был наш, писательский.
— Да я ведь ничего не говорю, я понимаю.
5
А потом Марков ездил в Москву. Что было раньше, что было позже, он уже и сам не разбирал. Он все время мчался, летел, торопился, и все впечатления у него сливались в один пестрый водоворот. Но поездку в Москву он отлично запомнил!
Он был ошеломлен, обескуражен, не знал, что думать. Он попал в кафе «Стойло Пегаса». В Петрограде он как-то не сталкивался с нэпманами, с ресторанной обстановкой. И вдруг — «Стойло Пегаса»!
Надо только знать, что такое кафе «Стойло Пегаса»! Можно подумать, что это веселое сборище юных литераторов, что там идут горячие споры по вопросам искусства, доклады, столкновение мнений, оценок, точек зрения. Ничего подобного! Марков в этом хорошо убедился! Там пьяный разгул подозрительных субъектов с испитыми физиономиями, не то бывших фельетонистов из черносотенного «Нового времени», не то матерых спекулянтов шкурками каракульчи. «Стойло Пегаса» — это изобилие спиртных напитков и низкопробных острот, это пристанище вызывающе-пестрых женщин, которые о литературе имеют весьма отдаленное представление, о политике еще меньшее и заканчивают житейский путь на Цветном бульваре, вызывая сочувствие какого-нибудь ночного гуляки:
Что вы плачете здесь, одинокая деточка,Кокаином распятая на бульварах Москвы?Вашу шейку едва прикрывает горжеточка,Облысевшая вся и смешная, как вы…
«Откуда эти стихи? Ну конечно, Женька Стрижов декламировал!»
Нет, «Стойло Пегаса» ничем не напоминало Литературной студии или устных альманахов, которые устраивают в Петрограде на шестом этаже в доме 2 по Екатерининской улице. Марков больше бы сказал: это полная противоположность! Там влюбленная в поэзию, боевая, дерзкая молодежь грызущие гранит науки при более чем скромном пайке студенты, рабфаковцы, курсанты, начинающие поэты, молодые, с острым глазом художники, воинственные журналисты. Все бодро отсчитывают ступени на самое верхотурье по плохо освещенной лестнице. И начинается то, чего никогда не забудет, не выкинет из сердца тот, кто хоть раз побывал на этих пиршествах вдохновения. Выходят один за другим поэты, прозаики, критики, литературоведы, читают свои произведения и получают в награду бурные овации. Затем начинается обсуждение. Высказываются смело, открыто, без реверансов, со всей прямотой и страстностью юности. Спорят до хрипоты. Поднимают очень важные, очень большие вопросы, явно волнующие всех: о форме и содержании, о верности революции, о формализме, о жанрах. Трудно представить, чтобы там мог, осмелился появиться не советски настроенный человек. Нюх у этой молодежи тонкий, непримиримость безоговорочная. Марков помнит случай, когда выступил на этом устном альманахе ушибленный различными «супрематизмами» дегенеративный юнец — вторично он никогда не появлялся, сразу же получив безжалостный разнос и кучу нелестных эпитетов от горячей, задорной аудитории. Да, это совсем не «Стойло Пегаса»! Ничего похожего. Марков наивно полагал, что в советской действительности немыслимы «стойла пегасов», это у Маркова никак не вязалось со всеми его представлениями о жизни.
