Так, в Нижней Каре я был вынужден уволить заместителя начальника тюрьмы, пойманного на вывозе краденой арестантской одежды, и поставить вместо него Б., бывшего учителя из Вятки. Он случайно зашел в мою канцелярию и попросил места. Из его бумаг следовало, что он ни в чем не провинился и службу оставил по собственному желанию. Однако же к тюрьмам он прежде касательства не имел. Для меня было важно одно — назначить на эту должность честного человека, не связанного круговою порукой с другими чиновниками с сомнительной репутацией. Впоследствии это мое решение оказалось ошибкой, о которой я очень жалел.
Я вновь несколько недель провел в отлучке. Поскольку в услужении у меня были сплошь люди надежные, я не поручал никому из чиновников присматривать за моим домашним хозяйством. По возвращении мне сообщили, что новый заместитель начальника приказал дать Орлову за неповиновение 30 розог и посадил его в карцер. Я недоумевал, что могло толкнуть этого спокойного, дисциплинированного человека на такой проступок, и тотчас вызвал к себе заместителя начальника тюрьмы, который рассказал мне следующее.
Одного из арестантов поймали на воровстве, и за это заместитель начальника назначил ему 30 розог. В конторе не оказалось никого, кто бы произвел экзекуцию. И тут вошел Орлов. Б., который не знал ни его, ни что он находится в услужении у меня, приказал ему выпороть вора. Такие легкие наказания обычно поручали первому попавшемуся арестанту. Орлов, однако же, нахально отказался, объявил, что считает позором и пороть, и быть поротым. Его самого в жизни этак не наказывали, и он тоже никого не порол и пороть не станет. Столь наглого ответа Б., опасаясь за свой авторитет, стерпеть не мог — кликнул тюремщиков и казаков из охраны и велел всыпать 30 розог самому Орлову. Орлов вконец рассвирепел, затеял драку, обзывал его и грозил, и только когда его после изрядной схватки связали и сбили с ног, казак задал-таки ему розог. От этого Орлов еще пуще взбеленился, бушевал, будто дикий зверь, — пришлось посадить его в карцер, где он беснуется до сих пор. О том, что он мой кучер, Б. узнал лишь задним числом, Орлов об этом умолчал.
Формально заместитель начальника тюрьмы был прав, но на деле проявил недозволенную жестокость. Арестантам отнюдь не вменялось в обязанность исполнять экзекуции своих товарищей; правда, отказывались они редко, ведь порка неизбежна, а казак-охранник бить будет куда сильнее. Опытный и менее озабоченный собственным авторитетом чиновник не стал бы усугублять ситуацию и вообще сразу бы смекнул, что Орлов для подобной работы никак не годится. Я сделал Б. выговор и во избежание дальнейших осложнений с Орловым отослал его за 300 верст в Зерентуй, в тамошнюю тюрьму.
Орлова я немедля освободил из карцера и призвал к себе. Моего авантажного кучера было не узнать. Он весь съежился, смотрел дикарем, открытое лицо переменилось. Он прятал от меня глаза, только твердил, что оставаться моим кучером более не может, он, мол, теперь самый что ни на есть паршивый арестант. И просил меня отослать его обратно в тюрьму. Уговоры не помогали, он стоял на своем, хоть я и повторял, что другого кучера не желаю, инцидент сей полагаю досадным недоразумением, а заместителю директора сделал выговор и отправил в другое место. Принуждать Орлова я не хотел, я знал первобытную силу, что таилась в нем, знал, что должен позволить ему идти своим путем, сколь ни жалко мне было терять этого превосходного кучера.
На прощание я решил подарить Орлову пятьдесят рублей, однако он денег не взял. Тогда я протянул ему руку и сказал: ‘«Для меня ты навсегда останешься прежним!» — и он впервые вновь посмотрел мне в глаза, низко поклонился и поцеловал мою руку. Так мы и расстались.
Вернувшись в тюрьму, Орлов попросил начальника сделать его тюремным старостой, уж он постарается держать все в наилучшем порядке. Начальник, зная, как безупречно этот человек вел себя на моей службе, исполнил его просьбу, и в скором времени по чистоте и порядку тюрьма эта стала лучшей в Каре. На работы староста не ходил — он следил за порядком, надзирал за кухней, принимал припасы, выслушивал жалобы арестантов касательно самой тюрьмы и доводил оные до сведения администрации.
Через неделю-другую случился еще один инцидент. Мне доложили, что палач Архипка с переломами ног и одной руки доставлен в лазарет. Так с ним разделались арестанты, потому что он имел наглость потребовать себе пять копеек «с рыла» вместо трех, причитающихся ему по неписаному арестантскому закону. Такую дань все узники тюрьмы выплачивали палачу, когда его вызывали на экзекуции. За это, если речь шла о наказаниях плетьми, он обязался бить помягче, а если о повешении — делать так, чтобы осужденный умирал сразу. В таком случае только и нужно, что крепкая веревка да хорошенько намыленная петля.
В палачи Архипка больше не годился, предстояло из числа арестантов назначить нового. Для начала вызвали добровольцев, желающих взять на себя эти функции, затем тюремная администрация обычно выбирала из них самого подходящего. Когда мне представили список этих кандидатов в палачи, я, к величайшему моего изумлению, увидел там имя Орлова и распорядился привести его ко мне, чтобы услышать от него самого, по какой причине он претендует на сию презренную должность. И он объяснил: «Я тоже не думал, что гожусь для этого, но теперь знаю, что палач из меня выйдет хороший, ведь я успел насмотреться на подлость шпанки. Как староста я очень старался заботиться не только о тюрьме, но и о заключенных, они же постоянно лгали и обманывали меня, их разве что кнут может исправить да виселица напугать. Я и в палачах останусь таким же, каков я есть, и буду честно исправлять мой долг и службу. Три копейки мне без надобности, однако ж всяк получит от меня то, что заслужил. Я ведь буду делать лишь то, что велит закон». И я назначил Орлова палачом.
Он переехал в маленький домик и жил там совершенно один. Из арестантов к нему мало кто заходил. Время от времени он навещал Самсона, сидел с ним в конюшне при лошадях, а иногда бывал и у моего привратника Вацлава, с которым вел долгие религиозные беседы.
Среди арестантов встречались чрезвычайно набожные люди, раскаявшиеся в своих преступлениях и всю жизнь посвятившие помощи другим и попыткам вернуть их в Божие лоно. Увы, их было крайне мало, и в большинстве арестанты недолюбливали их и избегали. Орлов, однако, искал их общества, и вскоре в его домишке по праздникам и в свободные часы стали собираться такие набожные люди. Среди арестантов он занимал особое положение — его уважали, но и боялись.
Орлов имел все предпосылки к тому, чтобы закончить свои дни в Сибири старцем — набожным странником и отшельником, каких в России было много. Бедный люд питал к ним безграничное доверие, а богатые и образованные тоже почитали их как праведников.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
